Маленькая керосиновая лампочка под бумажным абажуром гаснет. Сливаются буквы, и путаются строчки романа. Феня трет покрасневшие глаза и сердито дует в стекло лампы. Длинная и узкая, как вагон трамвая, комната теперь освещена лишь маленьким красноватым огоньком лампадки и узенькой полоской света из топящейся в углу круглой печки.
Феня потягивается, зевает и ложится ничком на кровать, уткнувшись носом в подушку и выставив острые локти. Худенькая, узкоплечая девочка, малоподвижная для своих пятнадцати лет, печальна и молчалива, как все в этом доме.
Приподняв голову, Феня смотрит, не мигая, на огонек лампадки и в маленькой голове, под русой жиденькой косой, лениво, как сытые тараканы, ползают скучные мысли:
«Сегодня суббота, значит, завтра можно спать хоть до обеда. Дяденька болен и в церковь не потащит… Утром завтра, как всегда, приедет доктор Миллер. Суровый, длинный, в очках… Брюнет с жесткой бородой с проседью… На кого-то он похож? Если бы не очки, то, пожалуй, на испанского короля Филиппа… Особенно, когда в шубе нараспашку… А дяденька все болеет… Может быть, помрет скоро… Будут читать монашенки, петь панихиды. Народу разного наберется в комнаты, накадят ладаном… Потом повезут на кладбище. Все поедут в каретах… Оттуда к кухмистеру, к тому же, на площадь, где и бабушку поминали. Зима теперь, холодно в могиле-то… „Все там будем“… — говорит мать Юлиания…»
Тихонько скрипнув, распахивается дверь, и в комнату заглядывает кухарка Васса.
— Где ты? Спишь, что ли? Иди ужинать.
Феня повертывается на бок и, подумав, отвечает:
— Не хочу я. Ужинайте без меня…
— Что же ты в потемках-то?
— Керосин весь… Налей, пожалуйста.
Васса берет лампу, вздыхает и ворчит:
— Вот уж ненапасная… Словно ты пьешь керосин-то? Вчера наливала… Ох!.. Спроведала бы дяденьку-то… Плохо ему.
Феня досадливо дергает худым плечом и садится на кровать.
— Что я помогу? Я не доктор.
— Ну, все же ты племянница… Один, ведь, он… Вся родня в тебе.
— Господи!.. — Феня хрустит тоненькими пальчиками. — Оставьте вы меня в покое… На что я нужна? Ведь, дяденька все равно никого не узнает.
— А все же… Люди скажут, что…
Феня вскакивает с кровати.
— Какие люди? Где они? Ты, да мать Юлиания… Да еще эта… крыса, ябеда?
— А ну тебя!.. Ученая больно… Сиди тут…
Васса сердито машет рукой и уходит, шмыгая теплыми валеными сапогами.
Снова скрипит дверь, и снова Феня одна в полумраке. Тоненькая фигурка быстро двигается по комнате между дверью и окном. Злобно кривятся бледные губы Фени. Она кусает их и шепчет:
— Все она! Все — она, ехидна… Некого уже мутить. Некому сплетничать. Лежит уже он, не слышит, так Вассу подсылает… Люди скажут! За собой бы смотрела лучше. Все ли сундуки обшарила? Ябеда, жаба старая, воровка!..
Фене хочется заплакать, мучительно хочется сломать что-нибудь, разбить, завизжать, закричать диким голосом на всю квартиру… Она подбегает к столу, и новенький черный карандаш с треском ломается пополам и летит в угол.
Васса приносит лампу, долго чиркает спичками и зажигает. Потом подходит к печке в углу, кряхтя приседает на корточки и долго ворочает кочергой толстые, ярко-красные поленья. Лицо у Вассы становится малиновым, и поблескивает кончик носа. Феня снова ложится на кровать лицом к стенке.
Васса с минуту молча глядит на узенькую спину Фени, на коричневую ленточку в ее косе и снова вздыхает, колыхая жирной грудью.
— Поела бы чего… Я суп разогрела… Может, яиц отварить? Кто его знает, какой твой жеребий? Помрет если, куда пойдешь? Может, и без куска насидишься…
Феня не отвечает. Вцепилась зубами в подушку и молчит.
— Хорошо, как отпишет тебе в духовной-то… не то, куда сунешься? Жила бы покойница бабушка… О-хо-хо!.. Кто сироте свой? Кто уму-разуму научит?
— Уйди ты, ради Бога!.. — кричит Феня — Что я вам сделала? Господи!..
— Шш… — Васса испуганно машет руками. — Что ты? Сдурела? Дяденька кончается, а ты орешь. Скажи на милость, и слова нельзя молвить… Мамзель какая, нервы у нас… Оставайся, коли так, торчи одна, пока не выгнали на улицу… Тоже!..
Васса фыркает, как жирный сердитый кот, и уходит в кухню.
Феня, сжавшись в комочек, тихонько плачет. В соседней комнате бьют часы, и девять тяжелых ударов звучат громко и протяжно, точно ночью, на пустынной площади.
Наплакавшись до скуки, Феня встает с кровати, садится к столу и подвигает к себе толстую, растрепанную книгу. Узенькая впалая грудь еще вздрагивает, и покрасневшие глаза Фени еще роняют последние слезинки, но вот они уже бегают по черным строчкам и единственный друг ее, — роман безымянного автора, — делает свое дело.
Фени уже нет в этой комнатке, она уже далеко, вместе с бедной Эльвирой, на темной ночной дороге, у стен старого замка…
«…Черный, наглухо закрытый экипаж маркиза, запряженный парой резвых чистокровных коней, мчался, как бешеный, по темной дороге. Косматые тучи закрывали звезды, и ночной ветер, глухо завывая, качал ветвями столетних каштанов. Безмолвный кучер, вооруженный длинным бичом, стегал лошадей, и без того уже летящих точно от погони.
Внутри кареты, на мягких темно-фиолетовых подушках раскинулось безжизненное тело графини Эльвиры. Стройная фигура несчастной женщины казалась белой лилией, смятой и брошенной ураганом жизни.
Эльвира все еще была в обмороке. И, если бы не едва приметные колебания высокой груди, маркиз мог бы подумать, что он везет уже только холодный труп, только прекрасные останки измученной графини. Глаза маркиза пронизывали ночной мрак и, с невыразимой лаской, скользили по прекрасным, мраморным чертам его добычи.
— Эльвира! — шептал он. — Моя теперь, навеки!.. Велика моя вина перед тобой, но и бездонно раскаяние…
А карета, качаясь, как корабль в бурю, мчалась все вперед, вперед… Навстречу весеннему утру, навстречу счастью…»
III
В десятом часу вечера пришел старший приказчик Матвей Григорьевич и принес ключи от лабаза. Низенький сухой старичок, с редкой бороденкой на желтом лице, как всегда передал ключи Мироновне, и прежде, чем затвориться в своей комнатке около кухни, с порога обернулся и, не глядя на экономку, спросил тихо:
— Ну?
Мироновна кашлянула и так же тихо ответила:
— Все то же. Хрипит. Сходи ужо сам-то… Погляди.
— Ладно. Ужо, обогреюсь.
Из кухни выглянула Васса, и Матвей Григорьич весело улыбнулся:
— Чайком бы угостили, Васса Миколавна. Озяб я…
— Пройдите в кухню. Самовар вас дожидается, кипел, кипел…
— Задержался я сегодня. Народишко все… Да и опять же без хозяина…
— То-то… — Васса громко вздохнула. — Плох хозяин-то… По всему видать, не жилец он больше…
— Каркай еще, каркай!.. Глядела бы за самоваром-то… — окрысилась Мироновна и, позванивая ключами, поплыла к больному.
— От слова не станется… — проворчала Васса, а Матвей Григорьич поглядел экономке вослед и лукаво подмигнул Вассе:
— Убивается горемычная… Хи-хи!..
Васса тихонько прыснула и закрыла рот ладонью. Матвей Григорьич ткнул ее в толстый живот указательным пальцем и пошел пить чай.
Сидевшая в кухне около самовара мать Юлиания, при входе Матвея Григорьича встала, отряхнула с груди крошки ситника и поклонилась в пояс.
— А, — кивнул он. — Караулите? Ну, ну… Наливайте, Васса Миколавна.
Две первых чашки он выпил в сосредоточенном молчании, а за третьей обтер ладонью седые усы и прищурился на монашенку.
— Вот-с, теперь у нас пост, и, к тому же, звание ваше иноческое, а вы, матушка, как я ни погляжу, — все чай пьете.
Мать Юлиания смиренно опустила глаза:
— Всяк злак на потребу…
— Всяк ли? Чай-то где растет? В Китае. Китайцы его и солят и собирают, а китайцы — нехристи. Они в Будду веруют. Есть такой, фарфоровый… То-то… Наливайте-ка, Васса Миколавна… Н-да. Погляжу я на вас, матушка, — легкая ваша профессия… Лампадочку затеплить, читей-миней почитать, чайку попить… Не то, что мы, грешные: день-деньской на ногах, да еще и на стуже…
