Стукнув в дверь вошел Степан Егорович, розовый и оживленный.

— Прости, детка, — заставил тебя ждать. Столько дел переделал сегодня. Что, проголодалась? Идем скорей обедать, а на вечер я взял билеты в здешнюю оперетку. Шведская труппа… И, главное, очень удобно, театр в этом же доме внизу, не нужно даже и шубы, и после спектакля — прямо в постельку. А что ты делала без меня? Скучала? Завтра я буду свободен и покажу тебе весь город, и в музей заглянем, и в порт, и обедать пойдем в компании с одним моим здешним приятелем. Пукконен его фамилия. Необыкновенный финн, разговорчивый, и даже смеяться умеет. Вот, увидишь!

Обедали наспех. Ели холодноватый бульон и великолепную, тающую во рту, камбалу, утопавшую в восхитительном масле.

Клавдия Викторовна задумчиво грызла сухие, твердые как гранит, галетки, а Степан Егорович ворчал на официантов.

— Ни по-каковски не желают разговаривать… Ты ему на всех языках можешь объяснить с равным успехом. Скажешь: вилку, а он тащит прейскурант. А туда же, стараются под французскую кухню. Только и хорошо здесь, что пунш. Льду не жалеют. Клавочка, о чем ты мечтаешь? Налей мне кофе. Нужно поторапливаться; шведы народ аккуратный, занавес поднимают минута в минуту…

— А что дают сегодня? Какая оперетка?

— А кто же ее знает? — улыбнулся Степан Егорович. — Я по-шведски не читаю. Да и не все ли равно? Послушаем музыку и спать. Что ты там ни говори, а хорошо выспаться можно только в постели. В поездах я не умею, — стучит, свистит, трясет…

В театр все же опоздали. Первый акт уже кончался. Театральная зала была маленькая, полутемная и наполовину пустая. В антракте потолкались в тесном вестибюле. Степан Егорович закурил черную сигарку, понюхал дым и бросил.

— Этакая скотина! — сказал он. — Чухна богатейшая, за войну сотни тысяч нажил, а сигары курит… Ах, этот Пукконен! Хватает же совести угощать этакой дрянью. Завтра я ему припомню. Пойдем, Клавочка, слышишь звонок?

Клавочка сонно смотрела на сцену, тихонько зевала и морщилась. Примадонна пронзительно взвизгивала на высоких нотах и с застенчивой улыбкой прикрывала коротенькой юбочкой толстые ноги в розовом трико. Безголосый тенор поводил голубыми глазами и прижимал к правому боку широкую ладонь. Хор был лучше и пел старательно, свежими молодыми голосами.

Лицо одной хористки, высокой блондинки, показалось Клавочке знакомым. Она, прищурясь, поглядела на белые, словно льняные, кудряшки, на мраморную шею хористки и вспомнила.

— Смотри! — шепнула она Степану Егоровичу, прислонившись к его плечу. — Это она… вот, третья слева, высокая… Это та дама, что была с ним на вокзале.

— Кто? С кем? — спросил он. — Гм… Да, пожалуй… А, впрочем, все они похожи…

— Нет, это она, — решила Клавочка и ей показалось, что хористка, взглянув в ее сторону, в свою очередь, вздернула кверху подрисованные брови и, улыбнувшись, слегка кивнула головой.

Степан Егорович негромко кашлянул и поднес к глазам афишку.

— Взгляни-ка на потолок — сказал он жене. — В иной конюшне лучше. Даже не покрасили. Голые доски. Убогая сторонка!

«Ну, да… — думала Клавочка. — Несомненно он близок к театру. Быть может композитор, или драматург. Вот и эта была с ним… Гм… Что у них общего? Какая-то хористочка и он. А, впрочем, сердце мужчины… Лучшие из них женятся чуть ли не на своих кухарках… Вспомнить хотя бы историю Захер-Мазоха… Конец Гейне… Это в жизни. А в литературе, Боже мой, сколько таких примеров!.. И разве не глубоко правдив роман Мопассана „Наше сердце“? И разве тот же Глан не искал лекарства у простенькой Евы против яда другой… Но почему она мне поклонилась? Или это только мне показалось?»

После спектакля, поднявшись к себе в номер, Степан Егорович походил по коврику, поглядел на сонную утомленную Клавдию Викторовну и вдруг хлопнул себя по лбу.

— Что же это я? Из головы вон, а у меня еще дело сегодня внизу. Назначил одному покупателю к одиннадцати часам… Ах, ты память какая… Девичья! Ты ложись, Клавочка, а я сбегу вниз в ресторан на полчаса. Может быть прислать тебе чего-нибудь?

— Нет, я уже засыпаю, — ответила она, сидя перед столиком и вынимая из прически гребешки и шпильки. — Не пей много, Стива… — попросила Клавочка сонным голосом и сладко, протяжно зевнула.

— Нет, детка, не беспокойся. Я только на пару слов. Покойной ночи!

И, поцеловав жену, Степан Егорович торопливо вышел, почти выбежал из номера. Спустился этажом ниже и быстро зашагал по жесткому просмоленному мату длинного коридора. Остановившись у крайней двери, он дважды стукнул в нее согнутым пальцем и тихонько кашлянул.

Щелкнула задвижка, и дверь приоткрылась. Степан Егорович шагнул через порог и, улыбаясь, взглянул в серые глаза высокой беловолосой женщины в широком, голубом халатике.

Она молча заперла дверь и, повернувшись, положила на плечи Степана Егоровича свои прекрасные, белые, как сметана, руки.

На следующее утро поднялись поздно. Лениво и долго пили кофе, читали путеводитель по Финляндии.

— Я не слышала когда ты вернулся, — сказала Клавдия Викторовна.

— Да, я старался не разбудить тебя. Ты так крепко спала. Я и сам едва добрался до кровати. Боялся, что усну в ресторане… Ну, что же поедем хотя бы в музей? Нужно же что-нибудь посмотреть.

— Поедем! — встала она. — Знаешь, Стива, я уже соскучилась по дому. Плохая я путешественница.

— Ну, что ж? Сегодня же и обратно, с вечерним поездом, без пересадки, к утру и дома. Я уже все дела покончил, вот только еще сегодня с Пукконеном переговорю за обедом и все…

Взяли таксомотор и в полчаса объехали весь город. Степан Егорович, покачиваясь на подушках, казалось, тихонько дремал, а Клавочка с любопытством глядела на высокие гранитные дома, вывески магазинов, лица прохожих.

— Я все думаю, что бы такое привезти отсюда на память? — сказал Степан Егорович. — Вчера я хотел купить тебе духи. Куда не зайду, везде белобрысые девицы выставляют мне напоказ наши же московские флакончики. Свой у них только одеколон, да и тот смолой припахивает… Надо будет ужо Пукконена спросить, пусть посоветует.

Проехали мимо русской церкви на высокой горке и остановились у какого-то мрачного здания с красной крышей.

— Музей, — произнес Степан Егорович. — Пойдем побродим!

Купили внизу билет и поднялись по широкой гранитной лестнице.

Клавочка залюбовалась.

— Старина! — сказала она.

— Гм… Да, — пожевал губами Степан Егорович. — Тут какие-то рыцари собирались, или что-то в этом роде… Только откуда же у них рыцари? Те же шведы.

По желтым, навощенным полам переходили из комнаты в комнату, разглядывали старинные латы, огромные мечи, шелковые диваны и уродливые кресла. В одной из комнат стояла целиком крестьянская избушка. Клавочка даже вошла в нее через низенькую дверь, поглядела на убогую печку, на корявые деревянные лавки у стен, и тихонько вздохнула:

«Жили же тут люди»… — подумала она и вспомнила о своем будуаре.

По музею бродили гуськом мальчики и девочки под предводительством тощих длинных девиц в черных платьях и в очках. В руках каждой учительницы был толстый каталог и они подолгу стояли перед витринами, растолковывая своему скучающему стаду все великое историческое значение каждой ржавой, зазубренной шпаги. Девочки глядели в рот учительницы, а мальчики старались незаметно поковырять обивку дивана, или плесень на старом рыцарском шлеме.

— Не довольно ли, детка? — спросил Степан Егорович, вынимая часы. — Там еще столько же комнат, но, помнится, все одно и тоже. Поедем-ка лучше на вокзал, запасемся билетами в спальный вагон… Да мне еще деньги нужно разменять, а там глядишь и обедать время. За нами зайдет Пукконен.

Клавочка махнула рукой.

— Как хочешь… Я жалею, что вчера одна сюда не забралась… С тобой невозможно. Посмотри на это знамя!.. Я знаю — для тебя это только старая рваная тряпка… А между тем, если бы только она могла заговорить. Какая бы дивная, увлекательная книга вышла из ее рассказа… Сколько бы славных покойников воскресло…