Ардальон Егорович упал у самой двери в столовую, даже руку одну за порог перекинул. Когда сбежались люди и принесли огонь, суфлер уже не дышал. Над правой бровью, ближе к виску, чернела маленькая ранка, и крови из нее вытекло не больше, как с рюмку, а между тем на первый взгляд казалось, что бедный Ардальон Егорович плавает в крови. Падая, он разбил торчавшую из кармана макинтоша бутылку «кахетинского», и темно-пурпурное вино разлилось широкой лужей вокруг убитого старика. Раненый, он вероятно схватился за голову, потому что на ладони откинутой руки в желтой перчатке видны были пятна крови.

Положение тела и самая ранка у виска как будто говорили, что здесь произошло самоубийство, но Степанида, первая, выбежав из квартиры парикмахера и увидев мертвого суфлера, схватилась за седую голову и завопила:

— Убил!.. Кажинную ночь караулил… Загубил теперь свою душеньку… Ой, матушки! Вяжите меня, старую дуру, я всему причина, ослушалась хозяйского приказу, оставила двери незаперты… Ох!

Маруся, бледная, дрожащая, в наспех накинутой кофточке, с распущенной на ночь косой, взяла старуху за плечи, увела к себе в кухоньку и дрожащими руками, расплескивая воду, совала Степаниде ковшик.

— Успокойтесь, выпейте воды!.. — уговаривала она. — Никто не виноват, несчастный случай… Теперь все напуганы, все с револьверами… И хозяин ваш не виноват, за вора его принял… Успокойтесь, родная!..

Внезапно протрезвевший Буркачев, стоя на площадке лестницы, объяснял, как произошла «катастрофа».

— Я в первый раз иду, — гудел он, размахивая длинными руками. — Затащил он меня, по пьяному делу… А у него спичек не оказалось и он все ощупью, все ощупью… Я за ним следом… Тьма кругом, хоть глаз выколи. Только я его окликнул, вдруг, бац!.. Я назад…

Тоненькая Лиза, с головой утыканной бесчисленными бумажными папильотками, билась в истерике на груди мертвого отца, пачкалась в вине и крови и визжала пронзительно, с надрывом, как полицейский свисток. Рядом стоял в одном белье и босой парикмахер, тянул Лизу за руку и, кашляя, хрипел:

— Буржуи, сволочи! Награбят деньжищ и с перепугу палят во всякого… Где он там? Запрятался теперь, кабатчик леший? Врешь! Достанем!

А внизу на крылечке топтался Антон, хлопая себя по бокам, и не мог решить, что он должен теперь делать: идти ли наверх, к хозяину, или бежать в комиссариат?

Любопытный Жук, тихонько повизгивая, старался проскользнуть на лестницу, но всякий раз натыкался на огромный сапог Антона. Отброшенный вниз, он торопливо лизал ушибленные худые ребра и снова крался к двери.

Одна только бабушка Семеновна сохранила полное присутствие духа. Вышла на площадку и, оттолкнув легонько Курнатовича, поглядела на мертвого Ардальона Егоровича, перекрестилась…

— Царствие ему небесное!..

И вернулась обратно.

Порывшись в кухне у плиты, она взяла маленький заржавленный топорик и, войдя в комнату, присела на полу, рядом с секретным сундучком убитого суфлера. В соседней комнате плакал-надрывался в своей люльке одинокий, всеми забытый Феденька, но бабушке в эту минуту было не до внучка.

Старые, жилистые руки Семеновны трудились над упрямым, хитрым замком сундучка, хранящего сокровища безвременно скончавшегося раба Божия Ардальона…

Когда в комнату вошел Гришин, злой и взлохмаченный, и привел тихонько всхлипывающую Лизу, Семеновна уже сидела у люльки, укачивая Феденьку, и встретила их вопросом:

— Милицейские-то пожаловали?

— Нет еще, не торопятся. Приятель то этот, ночной, пошел на угол звонить по телефону, да только я смекаю, что он уже сам стрекача задал. Ищи его теперь!

— Что ж, кому охота в этакую историю лезть? Лизавета, покачай его, — а я мать кликну.

Семеновна снова пошла на лестницу, нагнулась над трупом и долго вглядывалась в лицо Ардальона Егоровича. Принесенная Марусей свечка оплывала от сквозняка, и трепетные тени играли на желтом, кругленьком личике угомонившегося суфлера. Казалось, что, вот, сейчас, он подымет левую бровь, взглянет, прищурившись, на Семеновну и спросит сладеньким голоском: «Что, бабушка? Бессонница?»

Семеновна выпрямилась и тряхнула головой.

Подошедшая сзади Степанида тронула ее за плечо.

— Словно живой лежит… — всхлипнула она в передник. — А уж ничего не слышит. Дочку-то евонную насилу оторвали… Господи, до чего жалостно!..

— Есть чего жалеть! — оборвала Семеновна. — Как жил век свой прощалыгой, так и помер… Без покаяния, как пес… По крайности теперь никого не проведет.

— Грешно, мать моя! — разозлилась Степанида. — Небось, пока жив был, так всем от него пользовались…

Семеновна повернулась, плюнула вниз на лестницу и ушла, не ответив.

На рассвете Ардальона Егоровича увезли в покойницкую ближайшей больницы, а через час по зеленой улочке повели в комиссариат Терентия Ивановича. Убийца, как был в валенках, так и остался и только халат заменил стареньким драповым пальто. Шагал он, сгорбившись, между двумя милиционерами, и тут же сбоку шел Антон и поглядывал на опущенную хозяйскую голову.

«Кайся теперь!.. — думал он. — Изведали, дяденька, сколь легко… револьверты эти? Меня заставляли»…

Терентия Ивановича нашли в спаленке, в уголке у печки. Сидел он на стуле, поджав ноги и спрятав руки в рукава халата и вздрагивал тихонько, словно от озноба.

Боялись входить к нему, думали, стрелять будет.

Только Степанида, просунув в дверь голову, позвала хозяина.

— Терентий Иваныч, зовут вас!.. Начальство требует. Чтой-то вы, ровно бы не в себе… Не по нароку убили, сам он виноват… Разберут дело-то… Нате-ка, пальтецо я приготовила… Да, может, водицы подать?

Терентий Иванович, молча, переоделся, положил перед киотом три поклона и вышел в столовую.

Вежливо поклонился комиссару и, уходя, на пороге наказал Степаниде:

— Сходи к отцу Николаю. Отписать надо Костьке-то… Пускай, если можно, отпросится сюда…

А выйдя уже на крыльцо и увидя Антона, горько усмехнулся в бороду:

— Проспал-таки, дубовая голова! Подмойте там… лестницу.

Едва увели Терентия Ивановича, чуть только рассвело, к офросимовскому домику с разных сторон потянулись любопытные. Идучи на базар, завернули в зеленую улочку бабы с мешками и корзинками, приехали на извозчике два репортера, собралась кучка рабочих с соседнего завода.

Посреди улицы остановился проезжавший грузовик с дровами. Любопытный шофер слез и, работая локтями, втиснулся в середку толпы. Прибежали оборванные мальчишки. Под предводительством румяной нарядной «сестрицы» приплелись на костылях инвалиды из ближайшего лазарета.

Подняв головы, глядели на закрытые окна офросимовской квартиры, переходили с места на место, спрашивали друг друга… У самой калитки стояла неизвестная бойкая бабенка, весело улыбалась, показывая крупные белые зубы и стрекотала ярославским говорком:

— Жильца своего убил. Спервоначалу выселить его хотел, да не удалось, нынче на этот счет руки коротки… Ну, он заманил его к себе и прикончил…

— Так… — сказал кто-то в толпе. — С ним шутки плохи! Купец Офросимов — человек сурьезный, я его девять годов знаю…

Высокий рабочий с темным испитым лицом усмехнулся и махнул рукой:

— Слушайте вы ее!.. Врет она. Слышала звон, а откуда он? Тут другая причина: купец этот краденое скупал, да возьми его и обсчитай. Ну, слово за слово, дошло у них до драки, он его и пырнул под ребро…

А напротив, на тротуаре, стояла публика почище. Вертлявая барышня в коротенькой, до колен, юбочке и желтых высоких сапожках дергала за рукав своего кавалера безусого юнкера:

— В чем дело? Узнайте, пожалуйста! Это митинг?

— Артиста одного убили, кажется, известного; мне говорили фамилию, да я забыл… Романическая история…

Одинокий милиционер, щупленький юноша в желтой смятой шляпе, переходил от одной группы к другой, волоча по земле тяжелую винтовку, и говорил, забавно хмуря брови:

— Разойдитесь, товарищи, не дозволено!..

— А людей резать дозволено? — усмехался ядовито седенький старичок, швейцар из углового дома. — Где ты раньше был?