— Стой! — сказал Буркачев. — Здесь. Держи фасон! А то, если кто в градусах уже… Не дадут.

В кабачке приятели засиделись до ужина. Заказали шашлык и снова пили. Сначала за искусство, потом за Реймский собор и, под конец, за здоровье Софьи Павловны.

— Святая женщина! — гудел санитар, обсасывая свои понурые хохлацкие усы. — Меня четвертовать мало… Если бы не она, быть мне под судом. Я еще при старом режиме старшего врача послал в нехорошее место. Дунувши был. Она упросила. Ты не смотри, что она из шкловских мещанок. Она, брат, акушерские кончила и на медицинские метит…

Из кабачка вышли последними, задолжав грузину за одну бутылку, взятую с собой, и на улице решили ехать к суфлеру.

— Познакомлю тебя со своими, — уговаривал Ардальон Егорович. — Сам увидишь, какие это люди. Особенно, зять мой… Он хоть и парикмахер, а по уму Ллойд-Джордж… Угостим его, — хлопнул он себя по карману с бутылкой. — А то он все больше одеколон… А после этого зелья, ты знаешь, на другой день ничего горячего нельзя… ни чаю, ни супа… Огнем палит. Едем!

Ехали в трамвае и потом долго шли по кривым темным улицам. Суфлеру изменяли ноги, и он едва не сполз в канаву. Буркачев успел схватить его за рукав макинтоша.

— Слаб ты стал, Ардальоша, — заметил он. — А помнишь, в Саратове? По двое суток с пристани не слезали… Эх! Что ни говори, революция и все такое… А если бы прежние времена воротить. Помнишь? Графинчик на двоих — сорок копеек… Стерлядку кольчиком закатишь… А пиво? Да еще какое пиво! Жигулевское, — двугривенный бутылка…

— Запел панихиду… — бормотал Ардальон Егорович. — Все еще будет. Руси веселие… Пришли! — остановился он. — Вот здесь, с угла, в калитку…

— Поздновато… — икнул Буркачев. — Поди, спят уже… Да и Сонька моя, — язва! Два дня пилить будет. Тебе-то хорошо, ты свободный гражданин… А меня связала нелегкая сила…

— Здравствуйте вам! — обиделся суфлер. — Ты мне товарищ или нет?

— Ну, ладно уж… Веди!

Ардальон Егорович вскарабкался на крыльцо и стал подниматься по скрипучей лесенке. Шел он в темноте, ощупью, цепляясь за перильца. На площадке остановился, поискал в кармане спички и не нашел.

— У тебя есть? — спросил он Буркачева и, не дожидаясь ответа, двинулся дальше. — Черт с ними! — решил он. — Я и так найду.

Пошарил по стенке и, нащупав ручку двери, дернул ее к себе; потом, откачнувшись вперед, стукнулся плечом о косяк, и шагнул в темноту.

Степанида все свои дела переделала. Накормила хозяина ужином, вымыла всю посуду и решила перед сном сходить к соседке Семеновне, поглядеть из кухни на актерщика, послушать, поразнюхать… Тихонько от Терентия Ивановича отперла двери и вышла на лестницу. Послушала, как свистит ветер на чердаке, как на улице у ворот, протяжно, подвывая, лает Жук… «Поленом бы его огреть!.. Чего Антон смотрит»? — подумала она и постучалась к соседям.

А Терентий Иванович, подремав с часок после ужина, встал с кровати, обулся в старые уютные валенки и начал свою обычную ночную прогулку по квартире, от окна в спаленке до двери в кухню и обратно.

Опустив лысую голову и заложив за спину руки, шмыгал он тихонько по давно некрашеному пестрому полу. Изредка подходил к столу, убавлял огонь в лампе, одергивал конец камчатной скатерти или присаживался на диване в столовой, около печки, рядышком с дремавшим «Муркой». Гладил серого кота по жирной спине, щекотал за ухом, часто разговаривал с ним.

— Что, Мурка? Спишь? Жирная скотина… Отъелся? Опять вчера сметану уволок у старухи… У, негодяй! Драть тебя некому…

Кот выгибал спину, мурлыкал и свертывался калачиком.

Терентий Иванович вставал с дивана и снова ходил, ходил… И за маленьким сухоньким старичком двигалась следом длинная черная тень. Скучно было купцу Офросимову.

Вся жизнь его прошла на людях, за стойками трактиров, среди галдящей и хохочущей, часто пьяной толпы посетителей «Венеций», «Коммерческих» и «Фантазий».

При покойнице жене Терентий Иванович домой являлся только ночью, усталый, оглушенный маршами трактирных оркестрионов, валился на широкую пуховую постель и моментально засыпал.

Часто смеялся над каждым, кто при нем жаловался на бессонницу:

— Поработай с мое, — уснешь!

Но война закрыла «монопольку», и Терентий Иванович подумал, огляделся, прикинул на счетах и решил, пока что, отдохнуть. Одни из своих «заведений» просто прикрыл, другие передал своему буфетчику и заскучал. Узнал бессонницу, мысли всякие, вспоминал о Боге. В загаженной, в прочно засоренной всякими делами и делишками душе своей, откопал жалость… К самому себе, к покойнице жене-старухе, к солдатикам безруким и безногим… Мало ли? Только допусти себя до этого, а уж на свете найдется кого пожалеть…

Да и жизнь-то кругом стала теперь нехорошая, какая-то непонятная. Начальства — никакого и поборов с тебя — никаких, но, зато, и спокойствия нет. «Вот, — думал он. — Того и гляди немцы сюда придут, а куда бежать? Везде то же, по всей Руси такой разгардераж, что антихристу самая пора… Да и по железным дорогам… тоже, натерпишься, в его-то годы на крыше ехать… И виноватых нету. Смут-то всяких на его веку достаточно бывало, но раньше все так и знали: студенты виноваты, они народ мутят…» А нынче и студенты какие-то непонятные. Шел недавно Терентий Иванович через площадь, видит, стоит грузовик, и студенты из него в толпу листки бросают и речи говорят. Не любит он в толпу лезть, но, все же, подошел к краешку и послушал… Студент, как есть, при всей форме и даже брюки с бахромой, а говорит дело. «Россия, мол, погибает, спасать отечество нужно… Все должны соединиться и, по-хорошему, без драки, без самоуправства. И правительству, мол, необходимо доверять»… Вот тебе и студенты!..

Иногда, в такие ночи, когда уж очень «на душе неудобно», Терентий Иванович запирался в спаленке, стоял перед иконами, повторял молитвы и клал земные поклоны. Отсчитывал их по лестовке, пока не разбаливалась спина, и не начинали дрожать колени… Изредка доставал из комода старые книги в черных кожаных переплетах, доставшиеся ему от покойного дедушки, разгибал желтые страницы и читал жития святых.

Но читать любил он стоя, при свете восковой свечи и вполголоса, заунывным тоном, как читают монашенки по покойникам.

Вот и сегодня, находившись досыта по комнатам, Терентий Иванович погасил для экономии лампу в столовой и пошел в спаленку.

Надел очки, перекрестился и раскрыл толстую книгу на закладке.

Тихо в спаленке. Ровным розоватым огоньком горит желтая свеча. Мерцают потемневшие, кованные ризы на иконах. Печально глядят большие темные глаза Тихвинской Богородицы. Пуще прежнего хмурится седой Никола Мирликийский… И только на устах Саровского пустынника готова вспыхнуть благостная, простецкая улыбка.

Терентий Иванович глубоко вздыхает, протирает полой халата стекла очков и склоняется над книгой.

Читает он долго, стоя перед комодом, тянет священные слова о кротком смирении гордых и знатных, о великом упрямстве всходивших с улыбкой на костры… Изредка он вздыхает, умиленно и жалостно, и снова читает.

Но вот, не кончив даже слова, он поднимает голову и прислушивается. В углу, под кроватью, скребется мышь. И только. Но нет, ухо Терентия Ивановича улавливает еще какие-то далекие, неясные шорохи. Словно бы повизгивает дверная ручка, там, в прихожей… Словно кто-то дышит…

Путаясь в длинных полах халата, он подбегает к постели и сует дрожащую руку под подушку. Затем, дунув на свечу, с револьвером в руке, он крадется через темную столовую.

Ошибки нет, вот оно, жданное и страшное… Что-то колышется во тьме, чьи-то невидимые руки шарят по обоям у самой двери… «Они»! — решает Терентий Иванович, и вся сухонькая фигурка его начинает трястись в лихорадке нарастающего ужаса… «Угодники святые, анделы!..» — шепчут сухие горячие губы, и вдруг он слышит чей-то страшный, хриплый и, кажется, пьяный голос:

— Ардальошка, черт! Где ты там?

Терентий Иванович, полуотвернувшись, вытягивает во всю длину руку с револьвером, зажмуривается, стискивает зубы и спускает курок.