— Такие случаи бывали, — говорил Сидоревич, сидя в санях рядом с румяной от мороза Софьей Львовной. — Паренек он немудрый, но таким-то и везет. Вспомни Куликова, тоже с грошей начал, а теперь видела, какие бриллиантища закатил он своей Маруське?.. Не пройдет номер, — черт с ним, пусть едет к своей благоверной, а в случае чего — дура будешь, если упустишь.

— Размечтался, — улыбнулась Софья Львовна. — Было бы, с чего раздувать; скорей всего, что твой зеленый медикус сегодня же лопнет, как мыльный пузырь.

— Ну, нет. У меня на этот счет нюх безошибочный. Вот вспомни мое слово. Только нас-то, бедненьких, не забудьте…

— Небойсь, напомните, — ответила Софья Львовна и звонко захохотала.

А в это время, пока лакей татарин, жирный, гладкий и розовый, как йоркширский поросенок, сервировал завтрак, зеленый медикус в ожидании Сидоревича ходил из угла в угол по пушистому ковру кабинета, хмурился, покусывал губы и ругал себя тряпкой, пьяницей и даже развратником.

Все еще не мог он стряхнуть с себя утреннюю мечту о скорой милой встрече с темно-серыми «строгими» глазами Лили и неудержимо тянуло его домой в атмосферу чистоты и порядка трезвой трудовой жизни. И почти до физической боли мучило его несоответствие своего настроения с окружающей обстановкой.

Впервые еще бедняга Никитин мучился этой болью и не знал еще иронии жизни, не знал, что самое искреннее раскаяние и самые чистые, трезвые и благородные мысли посещают душу чаще всего на утро после пьяного разгула, острыми зубами грызут совесть до первой новой рюмки и затем испаряются, пропадают бесследно, как трагикомический призрак.

— Черт с ними и с деньгами-то! — пилил себя Никитин. — Пришли махом и уйдут прахом. И дернула меня нелегкая связаться с этим пьяницей и бездельником. Вчера бы еще мог уехать и теперь бы уже подъезжал…

— Тот же и мы, — сказал Сидоревич, входя в кабинет. — Скучаешь? Распорядился? Ну, разоблачайтесь, драгоценнейшая. Шурка, возьми же хоть муфту у моей дамы…

— Он еще не проснулся, — засмеялась Софья Львовна.

— Рецидивист, — улыбнулся Дернов, здороваясь в читальне с Никитиным. — Опять к нам пожаловали? Слышал о вашем вчерашнем успехе и огорчился. Лучше, если бы судьба с первого же раза дала вам хорошую встрепку.

— Почему?

— А потому, что для меня уже, как дважды два, — ясно ваше настроение, ваши мечты и я знаю, что вы уже не уедете завтра, вы уже отравлены. Иначе, зачем вы здесь?

— О, нет, сегодня в последний раз, а завтра уеду во что бы то ни стало… — протестовал Никитин с искусственной горячностью сомневающегося в себе человека. Ему были и неприятны слова Дернова, и, в то же время, что-то тянуло его к этому человеку, так не походившему на Сидоревича и всех окружающих. И с приливом невольной откровенности он добавил, понизив голос: — Может быть, вы и правы, — пожалуй, я и отравлен уже, но… у меня есть противоядие — служба и жена…

— Почти у каждого из них, — Дернов указал жестом на карточную комнату, — есть и служба, и жена, и семья…

— Да, но… — Никитин слегка покраснел. — Я еще так недавно женат и люблю жену, страшно скучаю…

— Увы, я не хотел бы быть пророком, но и любовь бессильна. Грусть разлуки вы прогоните новыми впечатлениями, жгучим волнением игрока, наконец, вином, а сознание своей вины перед любимой и одинокой женой и муки раскаяния с успехом вытравите угодливыми софизмами, соображениями о том, что добытые игрой деньги еще более скрасят вашу общую жизнь, увеличат благополучие любимой женщины и доставят ей же еще новые, неизведанные радости…

Никитин молча слушал эту спокойную, слегка ироническую тираду и думал: «Он прав, тысячу раз прав: разве не тянуло меня утром к Лили, а теперь я снова здесь».

— Поверьте мне, коллега, — продолжал Дернов. — Яд не в том, что в несколько минут, благодаря случайному капризу Фортуны, вы становитесь обладателем шальных незаработанных денег, не в том, что вчерашний бедняк, считавший копейки, сегодня может швырять, не задумываясь, сотни рублей, но в том, что каждый счастливчик случайную комбинацию карт и свое слепое счастье — приписывает лично себе, своему уму, характеру, знанию игры, своей смелости. Он растет в своих собственных глазах и, что еще хуже, в глазах окружающих по мере своего выигрыша. Вчерашнее абсолютное ничтожество, какой-нибудь полуграмотный приказчик, банковский клерк, или канцелярский чиновник, мечтавший, как о пределе земного счастья, о десятирублевой прибавке к жалованию, завтра уже, с небрежной, скучающей миной на плоском лице ставит на карту сумму, равную его годовому бюджету. Всю жизнь пивший только водку и скверное пиво, завтра он уже разбирается в марках шампанского, морщится, отведав плохо согретый поммар, обвешивается, как старая кокотка, бриллиантовыми кольцами и брелоками, швыряет только что закуренные рублевые гаванны и покупает себе женщину, хотя и продажную, и подержанную, но все же такую, о которой еще вчера не смел и мечтать и до которой ему далеко, как до звезды небесной. Ох! Поистине, можно было бы захлебнуться в этой пошлости, но, к счастью, эти типы недолговечны. Из сотни этих мыльных пузырей, едва ли один сумеет остановиться вовремя, удаляется под сень струй, открывает бакалею, кассу ссуд, или дом терпимости, и доживает свои дни мирно и беспечально, окруженный уважением добродетельных мещан… Большинство же кончает плохо. Лопается с треском, чаще всего с какой-нибудь растратой, или хотя бы с последним комплектом, открытым «на арапа», и, отбившись уже окончательно от трезвой трудовой жизни, становится клубным паразитом, выклянчивающим у выигравших трешки и рублики «на извозчика», ужинающим за счет счастливчика и если еще не шуллерничающим и не ворующим деньги, то только благодаря трусости и полной бесталанности…

В дверях из столовой остановился Сидоревич и махнул рукой Никитину.

— Пойдем, — сказал он, — я составил для тебя стол. Садись и попробуй себя в роли банкомета.

Никитин поднял голову, слегка помялся, с виноватой улыбкой, кивнул своему собеседнику и пошел в карточную.

— Когда придет твоя очередь метать банк, — предупредил Сидоревич, — за себя ставь сколько хочешь, но не забудь поставить красненькую за нас. Понимаешь? Пятерку за Софью Львовну, она просила, и пятерку за меня, я потом отдам.

Банк у Никитина долго «не завязывался». Он метал уже несколько раз, закладывал различные суммы, требовал новые карты, но все было тщетно, вчерашнее счастье сегодня ему изменяло и все его банки срывались по первой, или второй карте. Деньги его медленно таяли и в бумажнике оставалась уже единственная сторублевка.

Сидоревич несколько раз подходил к столу, молча смотрел на игру своего приятеля, махал разочарованно рукой и отходил с кислой миной.

— Сделайте ромбус, — тихо, почти шепотом, посоветовал Никитину сидевший рядом с ним «на швали» безусый блондинчик, во весь вечер не поставивший ни одного рубля, но внимательно, хотя и платонически следивший за ходом игры.

Никитин взглянул на него с недоумением.

— Когда придешь ваша очередь, вы лишний раз перетасуйте карты. Это называется «ромбус», — пояснил блондинчик. — Часто помогает.

Никитин послушался.

Блондинчик был прав. Банк завязался, Никитин метал, бил карту за картой и на столе перед ним уже лежала плотная горка денег, возраставшая с каждым новым ударом. Никитин метал, как автомат, глядел на деньги, невольно улыбался, пробовал мысленно подсчитать свой банк и сбивался.

Блондинчик суетился, привстал со стула, подвигал к Никитину деньги, давал сдачу партнерам и громко, радостным голосом приглашал:

— Сделайте игру.

Наконец, талия кончилась.

— Баста! — сказал Сидоревич. — Бросай, Саша. Второй такой «иерихонки» не замечешь. Забирай деньги и идем.

Блондинчик опасливо покосился на Сидоревича, но не утерпел, склонился к уху Никитина и шепнул: