Курнатович открыл окно, высунулся, поглядел вниз, послушал и сказал жене:

— Маруся, оденься-ка, пока что… Да шляпки не надо. Накинь платок. Я тебя провожу к Воронковым. После службы зайду за тобой. Обедать-то сегодня придется в столовке.

Бледная, не спавшая всю ночь, Маруся подняла на мужа усталые глаза.

— Я боюсь, что подожгут дом…

— Ну, что ж? — усмехнулся Дементий Петрович. — Сгорят твои книжки да моя гитара… Скорей, детка! Потом не выбраться отсюда. Слышишь, как галдят?

— Дема, я лучше поеду к Алеше?.. — сказала Маруся.

— Как знаешь.

Курнатович повертел в руке янтарный мундштучок и, взяв его в рот, крепко стиснул зубами. Так крепко, что янтарь хрустнул и разломился.

Падали желтые листья. Последний неожиданно теплый сентябрьский день, догорая над старым опустошенным парком, позвал Марусю к знакомому пруду.

— Пойдемте подальше, Алеша! — позвала она в свою очередь. — Там у пруда есть скамейка под кленом. Необыкновенный клен, вот увидите. Он один еще держится. Мы с ним давно знакомы. Пойдемте, я вас представлю.

— Там наверно болото теперь, — возразил Алеша, но улыбнулся и послушно захромал за Марусей. — Не так скоро! — попросил он. — Ваш клен подождет, а по мне так и здесь хорошо. Люблю я осень!

— Как все упадочники? — улыбнулась Маруся.

— Как все одинокие, — ответил он и, помолчав, добавил: — Как вы сами, Маруся. Недаром, когда петь начнете, все у вас в миноре выходит. Славянская душа… Остановитесь на минуту! Послушайте! Что? Вспоминаете? «Завершительный ропот шуршащих листвою ветров»…

— Только без стихов! — поморщилась она. — Довольно с меня и ваших писем. Лучше помолчим и подумаем. Каждый о своем.

— Помолчим! — согласился Алеша.

Перешли через старенький мостик с зелеными перильцами, прошли мимо белого павильона в греческом стиле, со сломанными колоннами. Молча повернули на узенькую, усыпанную листьями, дорожку, молча взглянули в глаза друг другу и улыбнулись.

— Когда вы уезжаете? — спросила Маруся.

— Теперь скоро, — ответил он. — Война уже кончена. Осталось только уплатить по счету. Но меня уже здесь не будет.

— Кто же должен платить?

— Тот, кто пировал во время чумы. Ах, Маруся!.. Быть может, я скоро вернусь. Когда настанут великие дни покаяния… С заунывным звоном стареньких колоколов, с черными ризами…

— С постным сахаром… — улыбнулась Маруся.

— Да. Дни великого народного поста. И тогда опять придет весна, и снова будет светлая пасхальная ночь. Последняя, Маруся. И мы снова увидим свою маму, старенькую, убогую, избитую Русь… И сарафанишко ее узнаем, и зипунишко на плечах, ветхий, посконный зипунишко, тот самый, в котором она еще в лавру хаживала, к Сергию игумену, Гришку проклинаючи… И посошок ее знакомый, крепкий еще посошок, на долгую еще путину хватит его…

Маруся с тихой и недоброй улыбкой заглянула сбоку в некрасивое желтое лицо своего спутника.

«Алексей, человек Божий… — подумала она. — Поехал!.. Словно кликуша…»

— Да, Маруся, — продолжал он, снова хромая по коврику шуршащей листвы. — И друзья и враги наши все учли, все взвесили, обо всем догадались… Лишь одно они забыли.

— Что?

— Бога нашего. Старенького, русского Бога…

— Скучно все это, Алеша… — вздохнула она. — Да и старо. Помнится, я уже читала об этом. У славянофилов кажется…

— Нет, Маруся, это не то… Славянофилы в народ верили.

— А вы?

— А я в иконку, в дощечку древнюю. В стихиры покаянные. Ах! У каждого народа своя марсельеза…

— Вот, и пришли, — остановилась Маруся. — Видите мою скамейку? А над ней красные, широкие ладони? Ни у кого таких нет. Только у моего старика-клена… Сядем здесь, отдохнем и обратно…

Алеша молча опустился на низенькую, вросшую в землю скамью. Вынул папиросы, закурил.

Маруся, вскочив на скамейку, сорвала с дерева несколько багряных, но еще гибких листьев, и села рядом с Алешей.

Солнца уже не было, и все кругом быстро темнело, точно кто-то невидимый ходил по высокому храму и гасил свечи, одну за другой…

— Отчего бы вам, Алеша, не пойти в монахи? Вот, как тезка ваш, Алеша Карамазов. Помните?

— Я уже думал об этом, — усмехнулся он. — Только я жизнь люблю. Я еще жадный…

— Ступайте, Алеша! — смеялась она. — Ряса вам пойдет больше, чем эта тужурка. У вас волоса вьются, вы их — локонами до плеч… Купчихи станут к вам ездить. Икры, семги навезут. У вас, вон, и руки красивые… Вы их в миндальных отрубях мойте, они станут белые и нежные… И так приятно будет целовать их…

— А вы приедете?

— Непременно! И не одна, притащу с собой нашего хозяина «убивца»… Вы ему грех отпустите, а он вам за это вклад на вечное поминовение убиенного актера.

— Да, а чем же кончилась эта история?

— Пока ничем. Старик еще сидит под арестом. Приехал с фронта сын его. Из молодых, да ранний… Первым делом набавил на квартиры… А актера этого недавно похоронили. Мы собрали на венок ему… Должно быть на первый и последний…

Маруся умолкла и задумчиво поиграла сорванными листьями. Подобрала их в тон, от желто-розовых до темно-кирпичных, сложила веером и закрылась от Алеши.

Он вынул из кармана часы и поднес к близоруким глазам.

— Поздно уже, Маруся! Вы так далеко завели меня. Отсюда до трамвая версты полторы… И уже темно, мы потеряем дорогу. Идем?

— Подождите, Алеша… Еще немножко! Мне уже больше не придется побывать здесь. Одной так жутко… А Дема теперь председателем какого-то районного комитета, бегает с толстым портфелем и каждый вечер на заседаниях…

— А вы все одна… Что вы теперь читаете?

— Улыбнитесь авансом: шикарнейшего француза Эдмона Ростана. Что? Кончила «Романтиков», начала «Орленка» и бросила… Очень уж все это… земляника в январе.

— Для нас? Да. В том и горе, что из наших орлят вырастали совы…

— Нет, увольте! Все эти шпаги, знамена, реликвии… Французским комми — это импонирует…

— Ах, Маруся!.. — засмеялся он. — Какая вы стали модернизованная из цирка «Модерн»… Нет, послушайте, лучше, я расскажу вам один милый анекдот: однажды Сенкевич встретился с Ростаном. — «Немногого стоит литературная слава, добытая саблей пана Володыевского!» — усмехнулся французский поэт. — «Да и невысок тот Олимп, куда можно вспорхнуть на крыльях Орленка!» — ответил польский романист. Знаменитые патриоты, увы, Маруся, — патриоты, отвернулись и разошлись, но за их спинами арбитр Петроний, молча, пожал руку поэту Сирано, и панна Анеля ответила на ласковую улыбку принцессы Мелиссанды…

— Вот панне Анеле я сочувствую! — тонко улыбнулась Маруся и, оглянувшись назад, дотронулась до Алешиной руки. — Оглянитесь! — шепнула она, и улыбка сбежала с ее губ.

В нескольких саженях от скамьи, на узкую, кривую дорожку вышли из-за деревьев три человека, двое подозрительных штатских и солдат.

— Пойдем! — сказала Маруся дрогнувшим голосом.

— Успокойтесь, Маруся!.. — ответил тихо Алеша, пожимая ее руку. — Не обращайте внимания… А бежать бесполезно.

Он закурил папиросу и затянулся глубокой, нервной затяжкой.

Три пугающе безмолвных человека медленно подходили к скамье. Высокий солдат, в распахнутой шинели, без погон, шел впереди.

Маруся, не мигая, вглядывалась в его лицо, желтевшее в сумерках вечера. Разглядела широкий вздернутый нос, темную квадратную бородку… Уронила свой веер и крепко прижалась к плечу Алеши.

Солдат остановился в двух шагах от скамьи и поднял руку с папиросой:

— Товарищ, дозвольте прикурить!..

Алеша стряхнул пепел, приподнялся и, в ту же секунду, упал навзничь, больно ударившись головой о чугунную спинку скамейки. Высокий солдат качнулся вперед и обеими руками стиснул его горло.

Маруся вскочила и крикнула дико и страшно, но тотчас умолкла. Широкая потная ладонь закрыла ее рот. Маруся дернула головой, и ее мелкие, острые зубы впились в руку безусого стройного юноши в шоферском кепи. Он глухо вскрикнул, согнулся и, взмахнув другой рукой, ударил Марусю рукояткой револьвера. Удар пришелся сзади уха, туда, где изогнулась каштановою змейкой шелковистая прядка.