Терентий Иванович, постукивая по мосткам суковатой палочкой, шел из церкви. В кармане теплого ватного пиджака-пальто лежала завернутая в носовой платок половинка просфоры; другую половинку он съел еще в церкви, держа ковшиком ладони и медленно жуя беззубыми деснами черствое, безвкусное тесто. Просфора была о здравии воина Константина и много их было таких же, поданных старушонками и унылыми бабами за несчитанных воинов.
Но в церкви было малолюдно. Шушукались у выручки две монахини, да шмыгала валенками по каменному полу старуха-богаделка, бродя под киотами и собирая догорающие свечки. И свечей горело мало, да и те все больше тоненькие, пятикопеечные, лепты вдовиц. Мужчин в церкви почти совсем не было. Кроме Терентия Ивановича, только двое русых парней в новеньких шуршащих ситцевых рубахах, да еще один старенький отставной полковник. Он глядел на икону, помаргивая слезящимися глазками, кивал головой и крестился, небрежно пошевеливая пальцами под ложечкой.
«Щепотник… — косился на него Терентий Иванович. — Ишь пуговицы чистит!.. А, небось, тоже приплелся, ваше благородие… Поди, и у тебя сыновья-то в окопах».
Лениво и негромко гудел диакон на амвоне, грустно и словно нехотя мурлыкали певчие. И казалось, что строже, чем всегда, хмурились лики угодников на старых почерневших иконах. Тускло поблескивали золоченые ризы Богородицы, одинокой, с каждым днем все больше забываемой молитвенницы.
— Прощайтесь с Матушкой-то!.. — сказал Терентию Ивановичу знакомый староста. — Увезем скоро. Приказ был. Эвакуация. Напирает враг-то…
— Напирает… — согласился Терентий Иванович, оглядывая полутемную, почти пустую церковь. — Со всех концов… Замутился народ. На митинги валом валит; а в храме божьем хоть шаром покати. Но еще придут. Еще придут православные!.. Далеко не ускачешь! Вспомнят еще Царицу Небесную… Польют еще пол-то слезами… Ужо!.. А куда повезут-то? — спросил он помолчав.
— Да неизвестно еще доподлинно. Сказывал отец Николай, что в Вятку, либо на Волгу куда…
— В наши места? Чего лучше? Пусть погостит. По крайности там в почете будет. У нас народ-то еще не порченый…
— Да и в целости, — поддакнул староста. — А то у нас на прошлой неделе чуть беды не вышло. В алтаре, в окошке, ночью решетку сломали. Да видно помешал им кто-нибудь… Ушли.
— Стеречь надо, — нахмурился Терентий Иванович.
Староста махнул рукой и звякнул ключами.
— Кому стеречь-то? Четверо сторожей у нас было, а нынче всего один, да и тот пьяница, ханжу глушит. А и прогнать нельзя: грозит, я, говорит, всю вашу лавочку сожгу, довольно… Поторговали Богом-то!..
— Ужли ж никакой управы?
Староста хмыкнул носом и, послюнив пальцы, стал считать жирные разбухшие марки.
На углу встретил хозяина «Жук», весело взвизгнул и с размаху ткнулся в живот Терентия Ивановича. А в калитке стоял Антон и ухмылялся.
— Приехали! — сказал он.
— Кто? — спросил Терентий Иванович, замахиваясь палкой на «Жука».
— Константин Терентьич, и в полном здравии… Только загоревши очень.
Офросимов молча поглядел на дворника и, сняв с головы плюшевую серую шляпу, не спеша перекрестился, по-староверски, двумя перстами.
— Ну? — спросил он, входя в столовую и видя только согнутую спину сына, возившегося с чемоданом. — Отпустили? Забраковали значит?
Костя Офросимов, черный от загара, улыбаясь, сверкнул зубами и, подойдя к отцу, поцеловал его сначала в руку, потом в желтую щеку.
— Нет, папаша. Я дней на пять, самое большее на недельку. Я прислан на съезд, делегатом.
— Делегатом? Это тебя-то? — прищурился Терентий Иванович. — Что ж они там сдурели все, в земле-то сидючи?
— Не смейтесь, папаша! — отвернулся Костя. — Меня еще в прошлом месяце хотели в председатели ротного комитета, да я отказался…
— Так… Пей-ка лучше чай-то, грейся! — сказал Офросимов, снимая пиджак, и крикнул в кухню: — Степанида, тащи пирог! Словно знали, — добавил он улыбаясь, — с грибами и капустой загнули. Удалось муки достать, с полпуда, да уж больно цена-то кусается… А как у вас там? Насчет еды-то?
— Ничего. Пока сыты. На нашем фронте благодать! Теплынь, сливы растут, яблоки — пятачок пара.
— А в сражениях был?
— Нет еще, — улыбнулся Костя. — Да надо полагать, и не придется… О мире шибко толкуют. Тоже и немцам надоело. А у нас весело. Командиров сменили, новых повыбирали, нашим батальоном подпоручик командует и за всем в комитет бежит. Умора!
— Так… ешь пирог-то, остынет… Делегат! Выходит, что и там такая же канитель… Ну, значит, пиши пропало! Съедят нас немцы.
— Подавятся! — успокоил сын. — Аннексий не дадим.
После обеда Костю разморило.
— Двое суток не спал — сказал он, зевая, — одиннадцать верст на крыше ехал.
— А ты приляг с дороги-то! — посоветовал Терентий Иванович. — К самовару разбудим.
Костя послушался. Снял сапоги, отчего по всей квартире запахло кожей, и, укрывшись шинелью, моментально заснул.
А Терентий Иванович походил по своей спаленке, послушал, как в соседней комнате храпит делегат, и пошел к жильцу Курнатовичу.
Мывшая посуду Степанида от великого изумления, выронила из рук тарелку и долго, соображая что-то, трясла седой головой.
Войдя в квартирку Дементия Петровича, Офросимов поискал глазами икону и сел против хозяина около маленького письменного столика.
— Извините, — сказал он, кланяясь вошедшей Марусе. — Маленькая просьбица у меня. — Вот… — он расстегнул пиджак и вынул из кармана сложенный вчетверо лист бумаги.
— Завещаньице домашнее составил я на днях. На всякий случай. Все под Богом… Очень прошу вас подписаться свидетелем. Две подписи есть, третьей не хватает. Не откажите!
Курнатович подписал.
— На войну что ли собираетесь? — пошутил он.
— Война нынче повсюду, — сказал Терентий Иванович, пряча бумагу. — А смерть, она — тихоня, упреждать не станет.
XIII
— Бедная ты моя, фиалочка южная!.. Завяла ты здесь совсем. Бледненькая, сидит нахохлившись и песенки свои забыла.
Курнатович подошел к жене и ласково погладил каштановую, наспех и небрежно заколотую, косу Маруси.
— Нет еще, — улыбнулась она, беря руку мужа, и тихонько пропела тоненьким голоском: «Я увядаю с каждым днем, но не виню тебя ни в чем»…
— Да, а все-таки это моя вина: я помню, ты не хотела ехать сюда, звала в Харьков. Меня соблазнили письма Воронкова. И правда, зарабатываю-то я много, но все уходит в эту бочку Данаид. Этот месяц у нас опять нехватка. А скоро зима. У тебя нет шубки… И дров нужно запасти, а то замерзнем. Домишка-то этот гнилой, сквозь стены продувает. Поискать бы другую квартирку?
— Не стоит. Я уже привыкла.
— Хуже всего, что весь день ты одна… — сказал Дементий Петрович. — Соседи наши… Бог с ними! От хозяина постным маслом пахнет, от парикмахера — аптекой несет. Старухи еще какие-то… Не с кем слова сказать.
— И не нужно. Я не скучаю, — вздохнула Маруся. — Есть книги, газеты… Заведу себе котенка… Куплю вот завтра шерсти и начну вязать тебе шарф, потом напульсники… Потом Алеше… Потом…
— А потом, в один печальный вечер, я найду мою Маруську на веревочке, на гвоздике, а вот тут на столе — записку: «в смерти моей никого не винить»…
— Никого, — грустно улыбнулась Маруся. — Никого, кроме войны и революции.
Курнатович закурил папиросу и потолкался по кабинетику.
— Знаешь что? Пойдем сегодня в кинематограф!
Маруся поморщилась.
— Не люблю я.
— Ну, все-таки, люди там, музыка, Глупышкины… Здесь недалеко есть приличный театрик… Пойдем?
— Уговорил!
Маруся потянулась, взглянула в окно на быстро темнеющее небо и ушла в соседнюю комнатку одеваться.
А Дементий Петрович в ожидании присел к столу и задумчиво пощипал бородку.
«Нет уж, — решил он. — Никакого рая в шалаше не будет. Сейчас она скучает, потом она станет злющей и…»
— Маруся! — крикнул он. — Хочешь, вместо кинемо, поедем к нашему студиозусу?
