Голову мне можно было к нему не поворачивать. Теперь уже я знал кого собирался грабить, — агента ФБР. Того самого, сидевшего за круглым столом с непонятливой семинолкой. Что за проклятье! — подумал я. — Во всем мире люди грабят безо всякого недоразумения! Особенно тут! Кто ж это надо мной издевается?! Да никто, сам я себя и заложил: надо было идти прямо в ООН, а не приставать к ветеранам секретной службы в ответственные мгновения!

— Надо было идти в ООН, — произнес я и, оскорбленный невезением, обернул к нему печальное лицо.

— Ну вот еще! — проговорил он. — А теперь у тебя опять испортилось настроение. Как тогда, пять лет назад. Сперва буянишь, а потом сам же обижаешься. Ты и тогда рвался в ООН, а ООН тут ни при чем: они с частными жалобами не возятся; только если обижается государство на государство. А ты — хотя и на государство — обиделся от своего имени, а это нигде не считается… Короче, я сказал как есть: не за тобой следим… Могу даже сказать за кем, — и полез наружу.

Я не знал что делать; тем более — брюки у него на причинном месте оказались уже застегнуты и придираться было не к чему, если бы даже я и осмелился штрафовать сотрудника ФБР. Сотрудник тем временем шагнул ко мне, взял за талию, как Нолик, и отвел в сторону:

— А следим не за тобой, хотя и за земляками твоими. В желтой куртке, а особенно — жирный. Знаешь давно?

— Жирного давно! — обрадовался я.

Обрадовался и он:

— Второго знаем: Толя Федоров. Но интересует нас не он.

— Правильно! — загорелся я. — Надо брать толстяка!

— Ты его, видно, любишь! А водку хлестал с ним стаканами!

— Кавказский обычай! — застеснялся я. — Зато потом яйца ему выкручивал! Ты, наверное, сидел уже здесь.

— Намекаешь? — застеснялся и он. — Я, к твоему сведению, девочке показывал как ей позже с толстяком этим, с Гуревичем, себя вести, понял? Семинар проводил! — и рассмеялся негромко.

— С каким это еще Гуревичем? — не понял я.

— С Гуревичем, с дружком твоим, которого сперва лобзаешь, а потом требуешь брать! — и хмыкнул.

— С толстяком что ли? Хорошо работаете! Айвазян фамилия!… Знаю с детства! Гуревичами у него и не пахло!

Бобби заметно огорчился.

— Это хорошо, что не пахло! — рассудил он. — То есть хорошо ему, а нам как раз плохо: значит, водит, сволочь, за нос и нас… Хитер! Это тебе не Федоров! — и качнул головой. — Все отменяется!

— Что отменяется? — полюбопытствовал я.

— Все! — объяснил он. — До встречи с Кливлендом все отменяется! В том числе и эта девочка. А с тобой нам как раз надо обо всем поговорить. О Гуревиче. Об Айвазяне, то есть. Сесть и по-дружески так, знаешь, поговорить… Сам захочешь помочь.

— Не думаю, — признался я.

— Обязательно захочешь… Здесь все связано! С тобою, я слышал, уже говорили о генерале Абасове. Все связано: Гуревич этот… то есть Айвазян, как говоришь, и Абасов! И библия, конечно! С тобой же говорили и о ней, ну! Почему не доверяешь? Я тебе доверяю…

Я подумал надо всем и обрадовался. Не доверию ко мне, но тому, что я понадобился Бобби.

— Знаю, что доверяешь, — сказал я ему. — Долго следили! И много прошло времени! А во времени, Бобби, все меняется. Это раньше я беседовал бесплатно. А теперь я, как все на свете, — американец. Теперь без гонорара не здороваюсь!

Мне показалось, что Бобби испытал приступ жажды:

— С деньгами не я решаю, — и закурил.

— Десять долларов! — выпалил я и снова отвернул голову.

Наступила пауза, заполненная клубами сигаретного дыма.

Нас с Бобби прощупала в темноте одичалая фара заблудшего велосипедиста в белых ботинках и красных рейтузах. Он посмотрел на нас ищущими глазами, но тоже постеснялся и отвернулся. Я проводил его сердитым взглядом, а потом вернулся к Бобби. Лицо у него, все в дыму, было озадаченным. Потом он очнулся, полез в карман, вытащил оттуда бумажник, а из него — две десятки. Я взял обе и догадался, что Нолик, свинья, вырос в важную птицу. Уже захлопнув за собою дверь, Бобби обернулся ко мне и добавил:

— Кстати, не надо Кливленду про семинар, ладно?

Я вернулся теперь уже к правой дверце. По-прежнему постучался локтем в стекло и попросил семинолку опустить его. Лицо у нее было испуганное. Протянув ей одну из моих десяток, сказал:

— Это тебе в знак извинения. За перерыв в семинаре! — и подмигнул ей. — А с толстяком этим, с Гуревичем, — отменяется! Но ты не горюй: там у него внизу трогать нечего! Жидковато!

Она сперва растерялась, но потом, когда Бобби грохнул со смеху, — хотя опять же ничего не поняла, — рассмеялась и сама.

Через десять минут пришлось сожалеть о расточительстве и страсти к эффектам: пакистанец, продавец бензина, не соглашался доверять мне канистру и требовал за нее пятерку. Я предлагал трешку, — на большее не имел права: десять минус восемь за бензин и канистру только и оставляло мне шанс на проезд в тоннеле.

— Слушай, — хитрил я, — не торгуйся, как жид! Ты же — слава небесам! — мусульманин!

Мерзавец антисемитом не оказался:

— Все под Богом равны! — объявил мне и показал на Него тощей рукой. — Пять, и ни центом меньше!

Я потребовал менеджера.

— Мистер Бхутто дома, — ответил пакистанец.

— Мистер Бхутто — мой приятель! — попробовал я.

— Тогда я ему позвоню, — сказал он. — Поговори!

— Так поздно?! — возмутился я. — Я же интеллигент!

— Поговорю я, — согласился он и позвонил.

Разговаривал долго. По-пакистански. Поглядывал на меня и, видимо, описывал, но мистер Бхутто отказывался меня признать. Пакистанец спросил какая у меня машина. Я ответил, что у меня их три: Додж, Бьюик и еще одна, третья. Какая, спросил пакистанец. Я бесился и не мог вспомнить еще какую-нибудь марку. Ответил обобщенно: японская. Потом они опять стали говорить о чем-то. Продавец размахивал короткими руками, ронял трубку, перехватывал ее на лету и вздымал глаза к другому мэнеджеру: то ли благодарил Его, то ли извинялся за оплошность. Наконец, спросил мое имя.

— Джавахарлал! — объявил я.

Он перевел информацию на другой конец провода. Потом снова повернулся ко мне и спросил фамилию.

— Неру! Джавахарлал Неру!

Мистер Бхутто велел ему описать меня подробней. Облегчая продавцу задачу, я стал медленно поворачиваться вокруг оси. В голове не было ни единой мысли. Не было уже и отчаяния — только усталость. Пакистанец опустил трубку и доложил, что мистер Бхутто передал привет, но меньше, чем за пятерку канистру не отдает.

Шагая по улице с тяжелой канистрой без цента на тоннель, я снова увидел велосипедиста в мерцающих ботинках и красных рейтузах. Оглянулся на меня еще раз. А может, подумалось мне, он вовсе и не педик. Может быть, смотреть ему больше не на кого или хочет сообщить, что канистра протекает. О Нателе, с которой еще предстояло оказаться наедине, я старался не думать: ощущал перед ней неясную вину, хотя сейчас уже жизнь тяготила и меня. Когда затекла рука, я остановился у края тротуара и облокотился на белый Мерседес. Отдышавшись, пригнулся к канистре, но прежде, чем приподнять ее с тротуара, обомлел: увидел покойника!

Прямо перед носом. Лежал — покрытый черным пледом и с торчащими наружу ботинками — на хромированной каталке, застрявшей между запаркованными машинами. Я огляделся. Все показалось мертвым: здания, выстроившиеся вдоль улицы, пустые автомобили вдоль тротуаров, деревья, афишные тумбы, телефонные будки, — ничто не двигалось. Что же он тут делает? — подумал я в ужасе о трупе и медленно зашел к нему в изголовье. Осторожно приподнял плед и вздрогнул еще раз, потому что в полумраке покойник обрел конкретность. Это был мужчина моих лет — в темно-синем пиджаке поверх белоснежной рубашки и с широкой красной бабочкой. Лицо — совершенно белое — выражало недовольство, одна из причин которого представилась мне очевидной: ремень, пристегивавший труп к каталке, был затянут на груди чересчур туго. Очевидной же представилась и другая причина: покойник лежал на каталке как-то сам по себе, без присмотра, одинокий и, несмотря на парадный вид, потерянный. Вот именно! — догадался я, он ведь, наверное, и есть потерянный! Закатился сюда и застрял между машинами. Но откуда? Я опустил плед ему на грудь и снова осмотрелся, теперь уже внимательней. Вокруг было безмятежно, — обычно. За перекрестком, в свете открытой парадной двери под козырьком, я различил двух живых людей. У одного из них светились фосфором ботинки. Присмотревшись, я различил в полумраке прислоненный к дереву велосипед и поспешил к перекрестку. Оба обернулись ко мне, и один оказался, как я и ждал, знакомым — в белых ботинках и красных рейтузах. Я остановился поодаль и уставился на второго, хоть и не знакомого, но зато облаченного в солидный фрак с атласными лацканами.