Мало кто сомневался, что после смерти раввина Химануэла возглавит общину именно Клоп, несмотря на то, что был женат на ассирийке. Старики, правда, роптали: их раздражала не ассирийка, а молва, согласно которой Соломон был «архипиздритом», хотя зарился только на собственную жену. По рассказам соседских подростков, Соломон уходил вечерами на бесконечные поминальные или праздничные ужины, где умышленно произносил неясные речи, и, возвращаясь домой заполночь сильно поддавший, будил жену резкими возгласами, вытаскивал ее из постели, перегибал вперед на широком подоконнике и драконил до умопомрачения. Ассирийка молила пощадить детей, которые просыпались от его неприличных выкриков, и соседей, которых она будила сама своими любовными стенаниями на подоконнике. Наутро Клоп ничего не помнил и, благочинно улыбаясь, направлялся в синагогу, поскрипывая кирзовыми ботинками и увенчанный соломенной шляпой.

Я разговорился с ним тогда только раз: поздравил с успехом и спросил когда же, наконец, заявится Мессия. По поводу успеха он сказал мне, что нет ничего легче, потому что успех определяется мнением людей, а люди глупее, чем принято думать. Отвечая же на вопрос о Мессии, сослался на Талмуд: Мессия явится когда скурвятся абсолютно все, — что, мол, произойдет в наступающем году.

В следующий раз я вернулся в Петхаин в наступившем году. Квартира Соломона пустовала, и мне рассказали странную историю: один из священников в армянской церкви влюбился во внучку раввина Химануэла и, добиваясь ее руки, решил обратиться в еврейскую веру, для чего, по требованию раввина, согласился подвергнуться обрезанию. Обрезать священника сам раввин не взялся: опасался, что слабое зрение помешает ему отсечь ровно столько плоти, сколько необходимо, — не более, а слабые легкие — отсосать губами, как требует ритуал, ровно столько дурной крови, сколько достаточно, — не менее.

Дело стало за Соломоном. После долгих отнекиваний — священник, мол, вымахал вон какой дылда! — Клоп поддался уговорам общины. Сперва он, правда, попытался отговорить армянина от лишения себя крайней плоти на том основании, что вместе с нею придется потерять огромное количество нервных окончаний, без которых любовная радость притупляется. Священник не желал его и слушать. Без внучки Химануэла, объявил он, любовная радость для него невозможна, если бы даже Господь напичкал ему в отвергаемый им клочок плоти трижды больше нервных окончаний. Вдобавок он удивил Соломона незнакомой тому цитатой из Талмуда: обрезание есть символическое удаление от сердца грязи, которая мешает человеку любить Бога всею душой. Соломон напомнил священнику, что грязь будет удалена не от сердца, но тот не сдавался. И тогда Бомба напился и обрезал. Обрезал, однако, небрежно. Впрочем, быть может, обрезал как раз аккуратно, но обработал рану без должной тщательности: со священником случился сепсис — и спасти его не удалось.

Соломоном занялась прокуратура, и в ходе следствия выяснилось, что московский иешибот никогда не выдавал ему лицензии на обрезание. Больше того: уже через полгода учебы Соломона, оказывается, погнали за принципиальную неспособность к усвоению талмудического знания. Умиравший от горя и позора Химануэл отлучил его от синагоги и предал анафеме, хотя Соломон настаивал, что в трагедии виноват сам священник, который — как только началась операция, и Бомба прикоснулся к его крайней плоти смоченной спиртом ваткой — страшно возбудился и тем самым смешал ему мысли.

Все вокруг снова стали звать его Клопом. Он предложил жене уехать в Израиль, но эта идея ее ужаснула. Столь же решительно реагировала она и тогда, когда он размечтался о совместном самоубийстве. В конце концов, Клоп обещал ей креститься, уехать вместе с детьми в Армению и пристать там к ассирийской колонии. Так он и сделал, продав румынскую мебель и все, что нажил за лучшие годы. В Армении стал работать спасателем на озере, где никто не тонул за исключением безответно любивших самоутопленников. За четыре месяца, которые он провел у озера, все армяне влюблялись обоюдно и на себя не покушались, — только на азербайджанцев из Карабаха, да и то в мечтах.

С наступлением зимы, когда вода в озере замерзла, Клоп вернулся в Тбилиси, и деньги от продажи нажитого после Москвы имущества, спустил на зубные коронки из золота высочайшей пробы. Хотя зубы у него были здоровые, процедура их озолочения заняла 11 дней, в течение которых он жил у тети своей жены. На 12-й объявил родственнице, что отправляется в турецкую баню, а оттуда — домой, к жене и детям. В баню он действительно заявился: терщики рассказывали, что да, какой-то крохотный еврей с черной бородой сорил недавно деньгами, — нежился полдня под одеялом из мыльной пены и требовал виноградную водку, а потом, в передней, обмотанный простынями, вызвал брадобрея, велел обрить ему голову и опрыскать одеколоном «Белая сирень». Надышавшись этим ароматом, из бани поехал, между тем, не к жене с детьми, а в Америку…

— Я вот подумала, — сказала Пия, — что люди вообще рассказывают все меньше историй, и это неправильно.

— Я не понял, — признался я.

— Ну, я говорю, что люди все время обсуждают идеи и теории, а это неправильно. Вот вы, например, рассказали про этого Бомбу, и мне стало лучше, чем когда, извините, говорили у Бродмана умные вещи. В умных вещах нет радости.

Я опять не понял.

— Я просто хочу сказать, — помялась Пия, — что если бы люди меньше рассуждали и больше рассказывали, они были бы добрее. Этот ваш Бомба: он же, наверное, так и живет, — рассказывает, а не рассуждает, понимаете? Надо больше об отдельных людях.

Я продолжал не понимать:

— Если б я говорил у Бродмана про Бомбу, а не про многих людей, у меня было бы на полторы тысячи меньше!

— Вам повезло, — рассмеялась Пия. — Завтра Бродман не дал бы и цента! Это ему нужно было сегодня вечером: через час он выступает на важном ужине, где решается вопрос о беженцах. На прошлой неделе он заявил где-то то же самое, что сказали сегодня вы — и его загрызли: обвинили в либерализме и выставили против него полдюжины усатых дам. Как же ее звать? Забыла…

— Кстати, полдюжины как Марго составляет дюжину!

— На эстетику и холестерин ей плевать, но ее сила в другом: говорит искренне, а публика не разбирается — что правильно, публику это не интересует. Люди верят только искренним. На телевидении от нас этого и требуют: подражать искренним.

— А что насчет Бродмана? — согласился я.

— А то, что вы ему были сегодня на руку: свежий беженец, прямо с самолета, никем пока не оприходован!

— Спасибо! — сказал я.

— Неоприходованность — не комплимент! — объявила Пия. — Это горе: никому, значит, не нужен…

— Спасибо за другое, — что кажусь свежим.

…Ее муж Чак был свежее, — высокий блондин бравого сложения, с длинными бровями и короткими усами. Он сильно сжал мою руку и произнес фразу, подкупившую меня тональностью. Если бы даже присутствовавшие не понимали и слова, никто бы не усомнился, что мы с Чаком — забулдыги.

— Ром или коньяк? — заключил он и показал все зубы.

На своем веку мне приходилось встречать немало мужчин, с которыми рано или поздно — в начале, в середине или в конце — меня знакомили именно их жены. Ни один, однако, не был педерастом, и поэтому я ответил Чаку так:

— Много коньяка!

Присутствовашие рассмеялись, и Чак начал их представлять. Рядом с ним сидел, как выяснилось, японец Кобо, охарактеризованный Чаком как «удачливый инвестор с острова Хоккайдо». В отличие от хозяина, гость выглядел женственно, но, в отличие от женщин, высказал мне комплимент первым. Я ответил комплиментом же — в адрес всей японской промышленности, включая ту, которая, по моим предположениям, успешно развивается на острове Хоккайдо. Кобо кокетливо потупил зрачки, исчезнувшие из узкого проема век, и сказал, что да, в погоне за капитализмом Японии удалось достичь идеалов социалистического общества: отсутствие классов, безработицы и организованной преступности плюс наличие равных шансов на успех. Между тем, добавил он, вернув зрачки на прежнее место, японцы обогнали и капитализм, причем, ни в одну из этих систем они не верят: знают, что выиграть невозможно, хотя на этом строится философия капитализма, как знают, что невозможно сыграть вничью, хотя на этом зиждется учение социализма.