«Пишешь, стало быть, что, мол, была, а найти не смогла? Пижонка ты, и Димка твой из-за тебя пижоном вырастет. Телефон 114-84-42 почти всегда работает (это деканат) и секретарям усегда можно сказать: мол из далека приехали, Москвы не знаем, мол, сообщить надобно. А я там почитай кажный день в ейтом деканате бываю и на стол свой заглядываю. А там стало быть записочка. Но ежели тебе энтот номер не показался, мол, цифири не те, можно и по другому –114-84-62 — звонить. Попадешь на кафедру. Ейная секретарша женщина почтенная, меня знает и завсегда передаст.

Если в следующий приезд не найдешь меня, уши оборву».

И какой нечаянной радостью пришло известие, что чуть ли не в ближайшую неделю к нам, в закрытый наш городок приезжает Игорь. Какие-то дела у него были здесь с филиалом МИФИ.

Поздняя осень уже красовалась в пышных, меховых снегах, оторочивших сосновые лапы и почти спадающих с них. Синицы стучали снаружи по оконным рамам, выискивая упрятавшихся на зиму жучков. И было ощущение счастья и совсем детское предвкушение праздника.

Я по три раза на дню звонила в гостиницы, а он все не ехал и не ехал. И лишь день на десятый, когда ветер и дождь снес и смыл снега, и город стоял мокрый, жалкий, как общипанный, в одной из гостиниц ответили, что такой числится, но телефона в номере нет, а они ходить звать никого не могут.

После работы, шлепая по раскисшему в лужи снегу, я забежала в гостиницу. Игоря не было. Позвонила домой, но и там он не появлялся. Хотя он мог и не знать нашего адреса. Еще при расставании сказал:

— Писать не буду, не обижайтесь. Лениво мне, никому не пишу.

Я быстренько набросала записку с адресом и телефоном и, уже не разбирая луж, помчалась домой. Игорь любил не только поспать, но и хорошо поесть, и надо было соответствовать.

«Все смешалось в доме Облонских», — само собой бормоталось, пока лепила и запекала в тесте рыбные котлеты, резала салат, гоняла мужа в магазин. То одного не хватало, то другого. Шипело, потрескивало, брызгалось масло на сковородках, пахли укропом, смородинным листом, лесом соленые свинушки, радостно срывал из кухни телефонный звонок, но каждый раз оказывался не тот.

Наконец стол в большой комнате был накрыт. На парадной скатерти отблескивали в электрическом свете рюмки и салатницы, потели только из холодильника бутылки, матовой чистотой отдавали тарелки в красных с золотым розах, когда-то подаренные мне на день рождения Игорем и Витькой.

Ожидание затягивалось. Большая стрелка на стенных часах перевалила 10. Малыш с бабушкой спали в соседней комнате, а за нетронутым праздничным столом ненужно сидели мы с мужем.

— Не придет, — сказал он.

Я не согласилась. Этого не могло быть! Разве что — как же я не подумала? — Игорю забыли передать записку.

Телефон в гостинице долго не отзывался. Потом прорезался недовольный голос дежурной. Я спросила про записку.

— Это — что в сорок второй, одноместный? — уточнила она, и голос у нее потеплел, Игорь был все-таки очень обаятельный тип. — Передала, передала. Часов в восемь еще передала.

Хлестал по окнам ночной дождь, тоскливо скрипели под ветром сосны во дворе. Ждать больше было нечего.

— В такую погоду собака хозяина из дому не выгонит, — утешая, пошутил муж.

Но не утешило.

Следующий день я звонила подряд всем знакомым в филиал МИФИ, искала Игоря, оставляла свой рабочий телефон, просила передать, чтоб позвонил.

Но он не позвонил, не зашел и на третий день к вечеру уехал поездом в Москву.

Провожать его я не побежала, а хотелось до смерти. Но смысла не было. Игорь сам не пожелал встретиться, а значит, выходило навязываться, унижая его и себя, и делать это было нельзя.

Толик с Лисой уехали в Австрию на три года, а получилось на шесть лет. Переписываться с заграницей нам было запрещено, и мы о них толком ничего не знали. Только в Витькиных письмах иногда коротенько мелькало: «Получил письмо от Черкасовых. У них все о’кэй».

Наконец они вернулись. Конечно, я помчалась в Москву, а лучше б было, наверное, этого не делать.

Сначала, правда, все шло хорошо. Черкасовы вроде как обрадовались мне, и отчуждинка в них была понятна: все-таки шесть лет разлуки. Они были все те же, лишь Толик стал жестче в скулах и подбородке, да у Лисы больше не светились глаза, усталость плавала в этих незабываемо-прекрасных ее глазах. Но и я в зеркале прихожей не походила теперь на старшеклассницу, и ни один милиционер не остановил бы, как когда-то, Игоря и Витьку, бродящих со мной по ночной Москве, вопросом: «Куда это вы пионерку ведете?»

Так что оно так на так выходило.

Все было хорошо, только иногда что-то мелкое царапало душу: квартира, до тесноты забитая заграничными вещами, рычание Толика на Лису, что не успела с курицей, его же обидное «забегаловка» про дорогое, как память юности, кафе «Дружба», и после — его похвалы всему европейскому чохом. Но не стоило из-за этого лезть на стенку.

Стол у них был, конечно, модный, немецкий, с мраморной столешницей, но ломился от ед и вин совершенно по-русски. Хрустально и радостно звенели за встречу рюмки, обжигало горло терпким вкусом коньяка, и все становилось как прежде. И Толик оттаивал, мягчал в бровях и скулах, словно снималось напряжение, которое его давило.

Разговор тек неспешно, петлял вокруг общих знакомых и с неизбежностью выплыл на Игоря с Витькой. Я не удержалась — верно, еще не прошла, еще грызла обида, — и рассказала, как Игорь приезжал в наш город и не зашел к нам. Реакция на рассказ получилась странной.

— А кто ты такая, чтоб Игорь к тебе в гости ходил? — с надменностью уже подзабытого поляка с Минского шоссе сказал Толик.

— То есть? — не поняла я. — Мы с Игорем друзья, как и с Витькой.

— Друзья… — хмыкнул Толик. — Да кто ты — кто они! Игорь — начальник лаборатории, Витька — кандидат наук и замдекана. Ты должна быть им благодарна, что они вообще с тобой общаются.

От такого с меня слетел весь хмель, а вместо него к горлу подкатил комок не то дурноты, не то слез. Чтобы перешибить его, я ухнула коньяк прямо в стакан для газировки и маханула, как воду, не чувствуя вкуса. Комок рассосался, но легче не стало. Взамен пришла злость на Черкасова, который спьяну, не думая, разрушал очень важное для меня.

— Что-то новенькое, — сказала я, ощущая, как непроизвольно сужаются глаза, отчего лицо, должно быть, становится злым и неприятным. Но мне было все равно, требовалось только высказаться. — А я-то, глупая, всегда считала, что дружат по душе, а не по чину. И поясни, за что я должна быть благодарна? За то, что до меня снисходят? И на хрена козе такой баян?! И на хрена мне такая дружба?!

Я б, наверно, еще многое сказала, если б не Лиса. Она бросила доставать из духовки наконец дошедшую, в золотой корочке курицу, подсела к столу.

— Ребята, кончайте спорить, — сказала она. — Лучше давайте выпьем за детей.

И так просительно это было сказано, что я замолчала. Но Толика слова жены только свернули на другую тему.

— За детей точно надо, — согласился он, зажевал коньяк лимонной долькой и добавил, как припечатал: — Их же невозможно растить в этой стране.

— Так уж невозможно?! — спросила я самым что ни на есть противным голосом.

Я знала, что надо смолчать, что здесь, за столом, ничего не докажешь, но «эта страна» оказалась последней каплей, и уже не было сил остановиться.

Дальше все пошло громко и безобразно и помнилось после смутно. Сначала еще оседал в памяти возмущенный голос Черкасова:

— Я хочу, чтоб у моих детей все было! Чтоб я мог купить им все, что они захотят! Почему я — лучший программист Европы — должен здесь жить в нищете?!

Потом все смешалось: его и мои крики, звон кокнутого в горячке стакана, страдающие глаза Лисы.

Под конец мы с Черкасовым орали друг на друга, как две базарные бабы. Он что-то про цивилизованный мир и нашу дикость, я про Родину и предательство. Хорошо хоть их дети были на выходные отвезены к бабушке.