— На посошок!

До отхода поезда почти полчаса. Мы успеваем выпить по глотку противной теплой водки — наверно, Игорь скрывал ее под рубашкой, — посмеяться над Толиком, что давится этой водкой, и даже спеть до середины «Сиреневый туман», не совсем подходящий к случаю, но все же прощальный.

Нас гонит проводница, потому что в купе не могут попасть остальные пассажиры: до блеска чистый солдатик и парень рабочего вида.

Мы доканчиваем песню на перроне, глядя на Лису в вагонном окне, на милое, тонкое и глазастое ее лицо, на взъерошенного Толика, который опять похож на мальчишку.

орем мы изо всех сил, чтобы докричаться до Лисы и Толика.

Звонков никаких нет, но поезд отходит, а мы машем и машем вслед все время, пока истончаются и постепенно пропадают в темноте веселые огоньки на конечном вагоне.

Они уехали, и как-то пусто сделалось на душе, словно ушло из жизни большое и важное, которое нечем заменить. И только тоненькая ниточка писем тянулась из далекого Тургая.

27 февраля.

«Сначала все шло великолепно. В поезде нас все кормили. Помните того солдатика, что не мог попасть в купе? Он нас закормил апельсинами, компотом и даже жареным цыпленком. А второй парень в купе 3 года назад тоже удрал со своей женой из дома. Сейчас у него все нормально. Он здорово приободрил нас, когда в дороге пришла из дома телеграмма: «Возвращайся немедленно. Мама больна».

Потом нас встретили здесь отдельной квартирой и сразу дали работу Толику. А вместо сорокаградусных морозов попали почти что в оттепель.

Трудности же стали подкрадываться потихоньку, незаметно. Например, надо было привыкнуть топить печку каждый день. Потому что ударили морозы, правда не сорок градусов, а тридцать девять.

У Толика суровая работа. Зимой на машине по степи очень трудно ездить. Даже в хорошую погоду он застревает в снегу раза два в день. Но он мужественно переносит эти невзгоды.

Меня же, наверно, доконают ученики. Я преподаю физику и математику в 6-ом и 7-ом классах. Они здесь страшные балбесы и ни черта не знают. Ставлю пока только двойки. Чувствую, скоро они поднимут против меня восстание. Я всегда хотела геройски погибнуть, но боюсь, до смерти не убьют.

Девчонки, за одеяло вам большое-пребольшое спасибо. Здесь все-таки холодно очень…»

Обаяние Лисы даже в ее летящем почерке, в легкости тона, в чуть насмешливом отношении к себе.

Толик — совсем иное.

26 марта.

«Здесь нам, конечно, трудно, но не так, чтобы вешать нос. Плохо одно: я никак не могу стать на партийный учет. Подходил к автобазовскому парторгу, спрашивал. Он мне ответил: «Съездите в Ермен-Тау в райком партии, там вас заприходуют, и потом здесь вы будет платить членские взносы». Видите, девчонки, как все просто. Только в Ермен-Тау съездить невозможно, потому что дорога занесена снегом. Вот я и сижу здесь и не могу выбраться в город из-за этой зимы с ее снегами и буранами. Дорогу пробьют неизвестно когда, а взносов я не платил ни за февраль, ни за март».

При всем нашем студенческом нигилизме, отвергающем любую политику, мы сопереживаем Толику. Коммунистом он стал еще в армии, коммунистом погиб его отец, и для Толика все это важно и серьезно. Он в партии не «за курями». И можно не сомневаться, он доберется до Ермен-Тау, хоть его машина вторую неделю стоит на автобазе, засыпанная снегом, и выбраться на ней за ворота нет никакой возможности, трактора и те передвигаются с трудом.

Мы ищем по карте Тургай и Ермен-Тау, чтоб определить расстояние между ними. Получается километров тридцать-сорок. И мы совсем успокаиваемся: точно доберется.

В центре Москвы уже сухие тротуары, а над маленьким Тургаем, над просторными тургайскими степями несутся и несутся бураны один за другим, занося все на своем пути диким снегом.

Читаем письма и, кажется, видим, как светится окно среди бесконечного перемещения снега. Он то натеками ползет с крыши, то со взвоем поднимается с земли и тогда заслоняет светящееся окно. А за окном, укутавшись в одеяло, Лиса проверяет тетрадки, а Толик, сидя на корточках, подкидывает в печку дрова и на его сосредоточенном лице играют жаркие отблески огня.

Впрочем, Толик тоже проверяет тетрадки.

«Учителей здесь днем с огнем не сыщешь, поэтому учительствую и я, 10-ый и 11-ый классы вечерней школы, предмет — математика. Собираюсь взять и физику. Но боюсь, что если погода улучшится, то я не смогу каждый день возвращаться из рейса к 5-ти или хотя бы к 6-ти вечера. Но пока это все в будущем: и физика, и хорошая погода».

Письма из Тургая приходят большие, по 8-10 тетрадных страниц в клеточку от каждого. Они едва вмещаются в конверт «АВИА» с красно-синей окантовкой по краям.

Толиковы письма суховато-деловые. Например, о нехватке учебников для преподавания, с перечислением названий и авторов. И мы, не дочитав, бежим в магазин и на почту, посылаем учебники и задачники по математике, физике, астрономии. Потом читаем дальше и обнаруживаем про балбесов, что ходят в школу, только когда в поселке нет кино, а учебников у балбесов почти никаких, и как они учатся, одному богу известно. Но ни числа балбесов, ни списка нужных им учебников в письме нет, и мы не знаем, что делать. Да, наверное, ничего и не надо делать. Толик не умеет требовать для себя, а балбесам-то он учебники и так из ерментаусского начальства выбьет.

Письма Лисы можно назвать иронически-лирическими. Ей безусловно трудней там, чем Толику, и это временами пробивается: «У меня такое чувство, будто я на краю света». Но такое мелькает и проходит, наверно, потому, что с Толиком у них все складывается. Мы судим об этом по ее отдельным фразам: «Толик меня не тиранит, а даже наоборот» или «С Толиком мы умудрились еще ни разу не поссорится, хотя он говорит, что я его скоро в гроб загоню». Значит, все хорошо.

А чаще в письмах — истории их нового, непривычного для Лисы быта:

«Сначала мы потеряли последние 3 рубля перед самой получкой. Потом получили за дневную и вечернюю школу огромную сумму: целых 80 рублей. На радостях за два дня истратили 30 рублей, а потом нам надоела такая роскошная жизнь, мы взяли да и потеряли остальные 50. Как нам это каждый раз удается, понять трудно. Толик пошел на автобазу, выпросил вне очереди аванс и купил мне резиновые сапоги. У нас сейчас весна, и грязи стоят непролазные, по щиколотку самое малое. После чего деньги кончились совсем и занять больше негде.

И тут приходит перевод от вас. Я так и не поняла, как вы ухитрились прислать его именно в такой критический момент и где вы вообще раздобыли денег?!»

Мы с Галкой тоже не понимаем ни того, ни другого. Если и есть объяснение, то оно не материально, что-то из области средневековой мистики. А что? Мы с Галкой больше остальных скучаем по Толику и Лисе, нам их до зарезу не хватает, потому так и происходит.

Ах, какая стоит в том году весна! Как пахнет яблоневым цветом из старого сада под окнами! Как тревожно приближение сессии! И как решительно мы собираемся с Галкой махнуть на Байкал и заодно в Тургай!

И вдруг все обрывается. Мне приходит телеграмма, что умер отец. Я еду домой, а так и не увиденный Тургай остается Лисе и Толику.

Примерно через год мы праздновали их возвращение все в том же кафе «Дружба». Был первый день каникул, когда скинуты зачеты и экзамены и оттого необыкновенно легко на сердце. Оттепель срывала с сосулек быстрые капли, и они отстукивали о наружную жесть подоконников: «Скоро весна! Скоро весна!» Гремели ледышки в водосточных трубах, добавляясь к музыке за стойкой кафе.

Шумно и бестолково, со сдвинутыми к окнам столиками, танцами, перебивочными разговорами:

— В этом году и в следующем едем в Центральную комсомольскую школу. Наши стройотряды лучше баумановских, и не спорь!