До подъема остается час. Внезапно чуткое ухо старшины сквозь сон улавливает возню и громкие голоса, доносящиеся с палубы. Тотчас же словно невидимая пружина сбрасывает его с койки. Схватив фуражку, он выскакивает из кубрика.

Над ботом нависла косматая туча. Вот-вот ударит тропический ливень. Океан, всего час назад после выметки снасти проводивший рыбаков на отдых ласковым блеском, темен и хмур.

Мосолов прислушивается. Тишина. «Пятерка» мирно дрейфует, покачиваясь на океанской зыби. «Наверное, почудилось», — морщится старшина, намереваясь вернуться в кубрик, добрать сна, но, услышав голоса, шагает на бак.

Едва он выходит из-за рубки, в глаза ему бросаются клочки хрусткой обертки индивидуального пакета. Он поднимает глаза и видит молодого матроса Аниськина. С белым, как бумага, лицом Аниськин сидит на крышке трюма, а моторист Трохимыч, пожилой, угловатый дядька, присев на корточки, широким бинтом, как солдатской обмоткой, обвивает ему правую икру. Сквозь марлю просачивается кровь.

— В чем дело? — спрашивает старшина.

Аниськин начинает беспокойно ерзать. Трохимыч поднимает на старшину загорелое, в мелких морщинках лицо, вислые ржаные усы его начинают шевелиться.

— На акуле надумал покататься, ешкин цвет… — В голосе моториста одновременно звучат и насмешка и осуждение. — Фото, вишь ли, захотелось девке послать: погляди, дескать, какой я лихой наездник-буденовец! Поймал он эту акулу на поводец, подтянул к борту и сам на нее верхом.

Старшина сводит белесые брови, резко поворачивает голову. За бортом лениво трепыхается акула-людоед мако. А к лееру привязан фотоаппарат, объективом направленный на акулу. Плоские щеки Мосолова вздрагивают, в серых глазах вспыхивают недобрые огоньки.

— Снова шкодишь, Аниськин?

Матрос понуро молчит. Под налипшими ко лбу влажными вихрами беспокойно мечутся глазки-ртутинки.

— Вот схарчи она тебя, кто бы был в ответе? — Трохимыч укоризненно покачивает головой, заканчивает перевязку, выпрямляется, достает сигарету.

— Я же думал, что она дохлая, — шмыгает носом Аниськин. — Я же ее по башке кувалдой.

— «Дохлая»! — передразнивает моторист. — Чего ты, ешкин цвет, в их понимаешь? Помню, в первом рейсе я их тоже ловил. Все хотелось бифштекс испробовать с ейного мяса. Говорили, так вкусно — за уши не оттянешь… Вот раз я точно так же, как ты, наживил поводец сердцем тунцовым, бросил крючок за борт, жду. Акулы кругом так и кишели. Не прошло и десяти минут — клеванула. Хорошая акула, думаю, всю команду бифштексами накормлю. Выволок ее на борт, расспрашиваю ребят, с какой части этот самый бифштекс получается, а ребята впокатку. Зря, говорят, Трохимыч, старался, голубая акула тебе попалась, а ее не едят. Для бифштекса белоперую надо, а еще лучше мако, — он кивнул за борт. — Тьфу, думаю, надо же так опростоволоситься! Ну, потом решил: с паршивой овцы хоть шерсти клок. Выпотрошил ее, печенку наживил на крючок, а тушку за борт выбросил. На что она, тушка? Снова сижу, ожидаю, когда белоперая или мако клюнет. Минут через пять вижу — есть! А когда вытащил — глазам своим не поверил. Снова та, голубая, которую я выпотрошил, на крючке. Без нутра ожила! А ты — дохлая! С ими, брат, держи ухо востро. Они, ешкин цвет, и в котлетах кусаются!

— А ты чего ушами хлопал, Трохимыч? — Старшина дослушал байку и строго взглянул на моториста. — Кто сейчас на вахте?

Моторист, кряхтя, стал собирать с палубы обрывки вощеной бумаги.

— На вахте, понятно, я, — согласился он. — Только сам ты не хуже меня знаешь, чем я занимался. — Он выпрямился и в упор поглядел на Мосолова. — Харч готовил, я же нынче за тетю Фросю… Вышел вот с камбуза, очистки за борт смайнать, тут и увидел героя. — Он кивнул на Аниськина. — Добро еще вовремя подоспел! Мако только-только очухалась.

— Она же не шевелилась совсем, — оправдывается Аниськин, — я и подумал, что дохлая.

— Все это напишете в объяснительной, — перебивает старшина, переходя на официальный тон, — а сейчас с вами не разговаривают.

— З-зачем в объяснительной? — бледнеет матрос еще больше.

— Затем, что мне разгильдяи не нужны. По причине травмы отстраняю вас от работы, а вечером, когда подойдем к плавбазе сдавать улов, спишу.

— К-как «спишу»?

— Очень просто. С бота.

Прямой, поджарый Мосолов круто поворачивается, направляется к рубке. Серые глаза из-под широкого козырька фуражки, натянутой прямо, без малейшего намека на лихость, поблескивают решимостью.

— Какая же травма, Степан Гаврилыч?! — Аниськин начинает сдирать бинт с ноги. — О шкуру поцарапался! Знаете, какая у нее шершавая шкура? Наждак! Больше не повторится, честное слово.

— Сто раз слыхали, — не оборачиваясь, бросает Мосолов. — Срок отсиживать за тебя не хочу.

Аниськин растерянно глядит вслед старшине, затем отворачивается к океану. Отчаяние сдавливает горло. Он так рвался сюда, на тунцеловную флотилию, радовался, когда зачислили на «Пятерку»! А теперь его с попутным судном отправят на берег!

— Сам виноват, ешкин цвет, — тихо бурчит Трохимыч. — Сколько раз говорили — не балуй. А ты все свое… Не забыл, как за шкирку крючком подцепило? А как тунец в океан поволок? С рубки опять же ныряешь. Или не было этого?

Перечислив грехи Аниськина, он досадливо махнул рукой и поглядел в рубку. Сквозь открытое окно видно, как Мосолов достает из ящика тетрадь, вырывает листок, стряхивает авторучку.

«Ну, пропал паренек, — вздыхает Трохимыч, чувствуя за собой вину. — Надо же было старому дураку ябедничать», — ругает он себя.

Трохимычу жаль матроса. В общем-то, Аниськин парень старательный. Не укачивается к тому же. Работящий. А на выборке яруса всех ловчей поводцы скручивает. Ну, номер какой выкинет — так то по молодости. «Нет уж, здесь перегнул ты, Гаврилыч», — думает он, следя взглядом за старшиной. Но знает: заступаться за Аниськина бесполезно. Мосолов, хоть режь, не отступит. Кремень!

Огненный зигзаг раскалывает небо. Серая туча, словно для пристрелки, швыряет в бот горсть крупных капель, они гулко барабанят по рубке. И тут же ударяет тропический ливень.

— Петька, в кубрик давай! — окрикивает матроса Трохимыч, торопясь укрыться в рубке.

Аниськин мотает головой и остается на месте.

Втиснувшись в тесное помещение, густо заставленное и увешанное многочисленными приборами, моторист осторожно заглядывает через плечо старшины. Четкие буквы ровными рядами ложатся на косые линейки тетрадного листа.

Трохимыч хмурится. Да, дело плохо. Чем же помочь пацану? Он отступает и, кашлянув в ладошку, невинным голосом произносит:

— Что, Гаврилыч, заявочка на снабжение? Мыла жидкого не забудь да ветоши бельевой побольше.

Мосолов бросает, не оборачиваясь:

— Не полощи мозги, Трохимыч. Сам знаешь, адвокатов я не терплю.

— Да, это известно, — вздыхает моторист, берет с рации иллюстрированный журнал, начинает перелистывать.

Некоторое время длится молчание. Трохимыч, продолжая листать журнал, поглядывает через раскрытую дверь на палубу. Окутанный плотной завесой дождя, Аниськин мокнет возле борта.

«Ладно, — решает моторист, — поговорю за него с ребятами с других ботов. Может, на «Тройку» возьмут. Там как раз не хватает матроса, да и старшина человек покладистый. Обязательно поговорю».

Долистав журнал до середины, Трохимыч задерживает взгляд на цветной вкладке. Некоторое время молча разглядывает репродукцию. Наконец не выдерживает:

— Эх, ешкин цвет, как здорово! Погляди-ка, Гаврилыч.

Старшина скашивает глаза, острые плечи взлетают к ушам, уголки губ вздрагивают.

— Что я, картинок не видал?

— Нет, ты все ж погляди, красота-то какая! — Лицо моториста просветлело, от глаз разбегаются веселые лучики. Он подносит журнал старшине. — Ну что, не нравится?