— Вот в Наркомате и решили, — сказал гость, — раз Смушкевич сам себя виноватым считает, то неудобно его к ордену представлять, и вычеркнули твою фамилию из списка.
Вскоре произошло и совсем непонятное, что и объяснить толком никто не мог. Отмечалось десятилетие Витебской авиационной истребительной бригады. Много добрых слов о ней написали в военных газетах. В приказе Народного Комиссара Обороны говорилось следующее… Где это у меня записано? Подожди…
Павел Петрович раскрыл папку, стал перекладывать бумаги. Наконец нашел нужную, прочитал:
«На протяжении ряда лет 40-я авиабригада под руководством комбрига т. Смушкевича и его помощника по политической части полкового комиссара т. Гальцева систематически повышала уровень боевой и политической подготовки при одновременном снижении аварийности.
Особенно больших успехов в боевой подготовке авиабригада достигла во второй половине 1936 учебного года, имея за этот период днем и ночью 10 800 часов налета и 15 700 посадок».
Дальше в приказе отмечалось, что в бригаде выросло много опытных летчиков, командиров, которые с успехом несут службу в других частях ВВС.
Как видишь, приказ высоко оценил заслуги бригады. Юбилей отмечали торжественно. Приехали гости из Москвы, из других авиационных частей, работники ЦК Компартии Белоруссии и белорусского правительства. Не было на торжествах только командира бригады. И гости, и офицеры бригады терялись в догадках: куда подевался Смушкевич. Ведь накануне его видели. Он лично проверял все, что было связано с подготовкой к торжествам. Может быть, заболел? Пошли на квартиру. Бася Соломоновна лишь недоуменно разводила руками.
— Сама не знаю. Ночью позвонили из Москвы, и он куда-то уехал… Даже чемодана с собой не взял.
2
Теперь, пожалуй, самое время послушать, что позднее рассказывала Бася Соломоновна о таинственном исчезновении из Витебска мужа:
— Что я могу рассказать? В ту пору у меня голова изболелась от тяжелых мыслей. Все празднуют, радуются. Меня на вечер пригласили. Слушаю торжественные речи, песни, смотрю, как люди танцуют, а у самой только одна мысль: «Что же с Яшей, куда он подевался? Это же неспроста его вызвали, не дали возможности в таком празднике участвовать. Тут же его работа, можно сказать, вся жизнь оценивается, а его самого нет».
Сколько ни думаю, каких только догадок ни строю — ничего не могу понять и еще больше расстраиваюсь. Пришла после вечера домой, обняла дочек и горько заплакала.
— Что с нашим папочкой произошло, почему он о себе никакой весточки не подает?
Еще не начало светать, когда меня разбудил стук в дверь. Явился полковой комиссар Гальцев.
— Бася Соломоновна, дорогая, не волнуйтесь, — говорит. А у меня ноги подкашиваются. Перед глазами круги идут. — Одевайте детей и езжайте на аэродром. Машина у подъезда ждет.
— Что с Яшей? — кричу. Розочка и Лени́на проснулись. Испуганно глазенки таращат. Роза спрашивает: «Где папа?»
— Жив и здоров, — успокаивает полковой комиссар. — Скоро вы его увидите. Сейчас самолет пойдет в Москву. Он вас ждет.
Не помню, как мы оделись, как приехали на аэродром, летели в Москву. Только самолет приземлился на центральном аэродроме столицы, как к трапу подбежал Яков Владимирович. Одет как-то странно. Мы его привыкли видеть в военной форме, а здесь в гражданском костюме. На голове вместо фуражки берет, кожаная курточка в обтяжку, длинные брюки, вместо сапог остроносые штиблеты. Нет на костюме ни петлиц бирюзовых, ни красных ромбов.
— Что случилось, Яшенька? — всплеснула я руками.
Он же смеется. Явно доволен, даже больше скажу — счастлив.
— Ничего я тебе, Басенька, сказать не могу. Только все в порядке. Увидимся мы не скоро. Писать я тебе не смогу. Но ты не волнуйся. Береги детей. А сейчас давай прощаться. Нет времени…
Он взял на руки Розочку и Лени́ну. Те его ручонками за шею обняли, а он кружится, говорит им разные ласковые слова.
Толком я ничего не узнала во время этого скоропалительного свидания с мужем. Единственно, что поняла, что Смушкевичу дали специальное задание, о котором он не имеет права даже мне сказать, своему самому близкому человеку.
3
Ноги ныли от усталости. Целый день Ткаченко с внуком ходили по улицам Клайпеды. Побывали и в рыбном порту. Герке очень хотелось попасть на Большой морозильный траулер, носящий имя Якова Смушкевича. Но траулера в порту не оказалось. «Смушкевич» снова ушел на промысел. Ткаченко об этом жалел не меньше, чем внук. Он собирался писать о команде траулера, обещал дать в газету очерк.
В купе их было трое. Герка на верхней полке, а внизу устроились дед и старый полковник. Хоть и устал за день Герка, но спать не хотелось; пока пили чай, попросил деда:
— Давай будем говорить о Смушкевиче. Давай, а?
— Сейчас нам с тобой придется перенестись далеко за горы и моря, в красивую страну Испанию. Испанский народ решил взять власть в свои руки, расправиться с буржуазией.
— Как у нас в семнадцатом году?
— Примерно. На выручку испанской буржуазии поспешили империалисты других стран, и прежде всего фашисты Италии, Германии. Трудно пришлось тогда трудящимся Испании, но их не оставили в беде рабочие других стран. Многие коммунисты поехали в Испанию добровольцами, чтобы помочь своим товарищам по классу. Среди советских летчиков, добровольно поехавших в Испанию, был и Яков Владимирович.
— Это и было «специальное задание», о котором говорила Бася Соломоновна? — спросил внук.
— Угу. Только в Испании никто не знал фамилии Смушкевич. В Мадриде появился военный советник республиканской авиации генерал Дуглас.
— Почему Дуглас? Ведь его фамилия Смушкевич!
— Приедем в Вильнюс, дам я тебе книжку о боях в Испании почитать.
— Хорошо, но ты мне скажи, почему Смушкевича Дугласом назвали?
Ткаченко не успел ответить. В разговор вступил старый полковник:
— Простите, что перебиваю. Но вы говорите о Якове Владимировиче Смушкевиче, командующем Военно-воздушными силами Советского Союза? Наслышан я о нем. Правда, лично в знакомстве не состоял, но воевали в одно время. Еще до Великой Отечественной. Аккурат вскоре после того, как наши товарищи вернулись из Испании. Может быть, молодой человек, — полковник положил жилистую руку на колено Германа, — слышал о реке Халхин-Гол? На Дальнем Востоке есть такая река. В 1939 году мы вели там бои против японо-маньчжурских войск, попытавшихся нарушить границу дружественной нам Народной Монголии.
— Пограничный конфликт, — вспомнил Герман, — по телевизору показывали…
— Нет, не то, — отрицательно покачал головой полковник. — Бои у Халхин-Гола не явились плодом какого-либо пограничного недоразумения. Империалистическая Япония хотела попробовать прочность советского строя, способность к серьезному ведению войны Красной Армией. Японцы были уверены в быстрой победе и в том, что им удастся захватить землю дружественной нам Монголии. Рассчитывали на молниеносный удар. И обожглись. С мая по сентябрь 1939 года на песчаных барханах шли тяжелые кровопролитные бои.
Во время боев на Халхин-Голе я был солдатом, только принявшем боевое крещение. Служил в войсках связи. Все мы завидовали летчикам и танкистам. О их подвигах могли слушать до бесконечности. Твой дедушка, Герман, наверное, помнит, что перед войной у нас в стране был своеобразный культ авиации.
— Что это значит культ авиации? — спросил Герман.
Ответил Павел Петрович:
— Когда весь народ влюблен в свою авиацию. Каждый школьник, каждый комсомолец мечтал в ту пору служить в авиации, форма летчиков была, пожалуй, одной из наиболее почитаемых в стране.
— Совершенно справедливо, — продолжил рассказ полковник, — и мы в окопах с жадностью ловили каждое сообщение об успехах наших славных соколов. Тогда много говорили и о Смушкевиче, о его подвигах в Испании, летчиков называли его питомцами. Тогда я и услышал о событии, которое запомнилось на всю жизнь. Хотите расскажу?
