— Нет, — горячо восклицал Анатолий, — мир должен молодеть, а не стареть! Тогда, и только тогда человечество может быть счастливым.

Павел Петрович, помнится, лениво возражал сыну, — темы старости, место стариков в жизни в ту пору его еще не очень волновали и не располагали к спору. Толя болтал о том, что, мол, Павел Петрович достиг всего, о чем можно мечтать, — положения, вышла книга, статьи печатают, едва успевает писать… Да, немного, как видно, в его представлении нужно для счастья.

Полистал Ткаченко брошюрку. Со скукой прочел все тот же совет заниматься спортом, ссылки на великих, которые в весьма преклонных годах гарцевали на конях, крутили педали велосипедов, выписывали замысловатые фигуры на катках. Конечно, не было забыто и меню, которое следует соблюдать людям, желающим во что бы то ни стало вырваться в число долгожителей. Есть простоквашу, по утрам глотать ложку подсолнечного масла, пить морковный сок, купаться в содовых ванных — каких только рационов не выдумывали люди, мечтая о долголетии.

Раздался звонок. Почтальон принес толстый пакет. Ткаченко, взглянув на штамп, стоящий на конверте, в душе чертыхнулся. Пакет из издательства. Не хотелось распечатывать, — толстые пакеты из издательств чаще всего обозначают, что рукопись не принята, возвращается автору. На этот раз не было исключения из правил. Московское издательство возвращало Павлу Петровичу повесть «В редакцию не вернулся…»

В рецензии, приложенной к рукописи, было сказано много хороших слов в адрес автора. Ему удалось и то, и другое, и третье… Рецензент давал несколько весьма дельных советов. Но, помимо рецензии, в конверте оказалось и письмо, что в настоящий момент издательство не имеет возможности принять рукопись, так как ее содержание не отвечает тематике на ближайшие два-три года.

С бумажкой, отпечатанной на бланке издательства, не поспоришь, во всяком случае ответа на недоуменные вопросы от нее не получишь. Надо ехать в Москву и лично договариваться. Завтра же, немедленно! Вспомнил о вырванных зубах, грустно пошутил: «Беззубый получится разговор».

Да и к чему пороть горячку — впереди путь в долголетие. И ты, Толя, конечно, прав — отец твой всего достиг, все понимает, и стремиться ему, право, больше некуда. Можно благоденствовать, проживать пенсию и вечерами играть в «Кинга».

Вот и вечер, а Тамара все еще не вернулась из совхоза. Ткаченко перетащил кресло в столовую, поставил против телевизора. Из Москвы транслировали товарищеский матч сборных хоккейных команд СССР и Канады. Принципиальный спор старых противников, проба сил перед мировым первенством. Как он мог об этом забыть? Вчера обрадовался, когда увидел в телевизионной программе, что будет транслироваться хоккейная встреча, — и вдруг забыл! Видно, крепко наступило на любимую мозоль издательство.

Рукопись спрятана под ворохом бумаг в одном из ящиков письменного стола. Павел Петрович не хотел, чтобы она попалась на глаза жене. Зачем еще Тамаре огорчаться, уж лучше одному проглотить горькую пилюлю.

Раздался продолжительный дребезжащий звонок. Наверное, жена забыла ключ, — но не хотелось вставать с насиженного места, отвлекаться от передачи, и он крикнул в открытую дверь коридора:

— Входи, не запирал.

На пороге появился высокий мужчина в пальто с серым каракулевым воротником; словно продолжением воротника служили поседевшие кудрявые волосы, в руках он держал каракулевую шапку, напоминавшую то ли генеральскую папаху, то ли солдатскую пилотку. Охватив взглядом гостя, Ткаченко спросил:

— Чем могу быть полезен? — хотя меньше всего был сегодня расположен выслушивать чьи-либо излияния. Павел Петрович неохотно поднялся с кресла и повторил вопрос: —Чем могу быть вам полезен?

— Помогите найти старую галошу, которую когда-то друзья называли Пашенькой!

— Олежка! — узнал гостя Ткаченко и ткнулся беззубым ртом в его чисто выбритую щеку.

Олег Криницкий уехал из Принеманска добрый десяток лет назад. В «Заре Немана» он был одним из наиболее способных публицистов. Читатели ждали его статей, как правило, всегда острых, написанных страстно. Когда Центральный Комитет отозвал Криницкого из Принеманска, о нем долго жалели в редакции, а читая его статьи из далекой заокеанской страны, куда он был послан корреспондентом одной из центральных газет, с гордостью говорили:

— Вон куда махнул наш Олежка!

Павла Петровича с Криницким связывали не только несколько лет совместной работы в «Заре», но и родившаяся в те трудные годы дружба. Во многом они были разными — Криницкий легко сходился с людьми, слыл душой веселых компаний, в городе любили посудачить о его настоящих и мнимых романах, во всяком случае женщины не оставались равнодушными к ухаживаниям остроумного и красивого журналиста; Ткаченко, напротив, осторожно сближался с новыми людьми, крайне редко его можно было встретить в ресторане, даже досужие «кумушки» говорили о нем, как о примерном семьянине, однолюбе. Павел Петрович славился своей точностью, чувством ответственности в выполнении слова, обещаний, а Криницкий мог пообещать прийти в десять часов и явиться лишь в полдень, а то и совсем не прийти, иногда приходилось неделями ждать обещанных им статей. Эти недостатки, которые были бы нетерпимы, просто отвратительны у любого другого человека, друзья ему охотно прощали. Он подкупал людей не только своей общительностью, веселым нравом, но подлинным мужеством, дружелюбием, готовностью всегда прийти на выручку человеку, попавшему в беду. Именно эти качества характера Криницкого и привлекли к нему в свое время Павла Петровича.

Правда, находились люди, которые после отъезда Олега из Принеманска злословили по его адресу, удивлялись, как такого неорганизованного журналиста могли послать за границу, пророчили, что он там непременно «погорит», свяжется с какой-нибудь сомнительной компанией, запутается в отношениях с красотками — тем и кончит. Павел Петрович решительно вступал в спор со всеми, кто позволял при нем неуважительно говорить о друге. Он был искренне убежден, что человек заслуживает уважения не за то, что он не пьет, любит жену и детей, в положенном месте переходит улицу, — не имеет недостатков, а за то, что у него есть достоинства. Козявка без недостатков всего лишь безупречная козявка, насекомое.

— Лучше Олег Криницкий со всеми его недостатками, чем Герасим Кузьмич с его добродетелями, — говорил, заключая споры, Ткаченко.

Когда закончилось взаимное похлопывание по плечам, иссяк запас восклицательных знаков, радостных возгласов, вызванных встречей, друзья отправились на кухню. В холодильнике была обнаружена почти полная бутылка коньяку, нашлась колбаса, овощные консервы, банка маринованных грибов.

— Ну и пир мы с тобой, Пашенька, закатим, — нарезая колбасу, балагурил Олег.

— Не ведал, что к нам пожалует заморский гость, — сокрушался Павел, — а то бы постарался перед заграницей не ударить лицом в грязь. Хочешь, яичницу поджарю?

— Умеешь? Прогресс. Я же как увидел, что Томки нет дома, решил, что останусь наедине со своим хорошим аппетитом. Ну что ж, яичница так яичница, давай и яичницу.

Подняли рюмки с коньяком, чокнулись.

— Будьмо!

— Есть и еще короче тост, — сказал Криницкий. — И-и-и!

— А я думал, что за границей произносят длинные тосты. Недавно в фильме о нашем брате, журналисте, видел, как коллеги, отправляясь за границу, только и делают, что пьют и ведут светские разговоры. А вот как живут, работают — от тебя хотел бы услышать.

— Не для печати?

— Спрашиваешь!

— Скучно, Пашенька. Ты, небось, думаешь, что о «подслушиваниях», «звукозаписывающих установках» мы пишем для полноты ощущений. Грешным делом, и я так думал, когда первый раз в Штаты ехал. Убедился, бывает и это, и десяток других преград для нашего брата выставляют. Главное, работать нужно, как никогда дома не работал. Не только каждую фразу, каждое слово под микроскопом разглядывать станут. Потогонный труд, Пашенька. Это только киношники представляют, что за границей журналисту главное — уметь хлестко ответить да своим высоким интеллектом потрясти буржуазию.