Густо получается. Теперь он все валит в одну кучу — семейственность (устроил Тамару в редакцию), бытовое разложение (сожительствовал с Разиной), панибратство (пил вместе с Урюпиным, Платовым и другими) и так далее, и так далее.

Члены партбюро сидели, угрюмо опустив головы. Платов предоставил мне слово. Мысли разбежались. О чем говорить? Оправдываться? Проще всего дать волю чувствам и сказать все, что думаю о Крутковском. Но смогу ли я быть объективным? Вряд ли. Сорвусь и наговорю черт знает что. Но он, пожалуй, этого и ждет.

— Мне нечего сказать. Вы сами слышали мое выступление на планерке. Известно вам, как я жил и работал. Вы все знаете — решайте сами. Если потребуется объяснения — я их дам.

После меня никто не торопился взять слово. Наконец, поднял руку Самсонов. Я недружелюбно посмотрел на него. Вот для чего тебя пригласили на заседание партбюро — прихвостень Крутковского — дело ясное!

— Не понимаю, что происходит в редакции, — начал Самсонов. — Я сам напросился присутствовать на заседании бюро. Так дальше работать нельзя. Между редактором и его заместителем идет беспринципная грызня. Кто же будет создавать творческую обстановку в редакции? Пример беспринципности и сегодняшнее заявление редактора. Мы все были на «планерке». Ткаченко, с моей точки зрения, предложил интересный план номера — его надо было по-деловому обсудить, а не устраивать игру в бдительность.

— Ну, знаете ли! — взвизгнул Иван Кузьмич.

— Вы меня не перебивайте. Когда вы выступали, я молчал. Вам тоже полезно послушать, что другие скажут. Наберитесь и вы терпения. Я знаю вас не первый день. Работал с вами еще до войны. Характер у вас трудный, людей не любите. Не скрою, мне было нелегко согласиться снова работать под вашим началом. Но пересилило желание помочь новому краю. Здесь труднее. Грешным делом думал, что на новом месте и вы образумитесь.

— Вот как, — опять перебил редактор. — Значит, я виноват? Спасибо.

— Не за спасибо работаем, товарищ Крутковский. Виноваты не только вы, но и ваш заместитель. Очевидно, вам обоим давно надо найти общий язык. Не солидно для редактора газеты коллекционировать сомнительные сплетни о своем заместителе, выносить их на обсуждение коммунистов. Мне стыдно за вас, Иван Кузьмич!

Помощь пришла с неожиданной стороны. Вот так Самсонов! После его выступления и другие стали смелее. Платов и Соколов категорически отмели обвинения, выдвинутые против меня Крутковским. Он сидел молча, не перебивал. Только когда члены бюро единодушно признали его заявление несостоятельным, редактор с нескрываемой угрозой произнес:

— Голосуйте, но помните, что партия строго осуждает беспечность и благодушие!

— А вы не пугайте, — ответила за всех Маркевич, — мы уже пуганы.

В заключение партбюро предложило коммунистам Крутковскому и Ткаченко нормализовать отношения. Постановление написать — легко. А вот как получится на деле? В особенности после сегодняшнего. Мне даже глядеть на Крутковского противно.

— Ура! Родился сын! Да здравствует Бог с Арбата!

Эта радость перекрывает все неприятности дня. Наплевать на мышиную возню Крутковского. Теперь я иной человек. Отец!

В родильном доме, который старожилы все еще называют больницей святого Якуба, порядки более чем демократичные. Вечером, когда после заседания партбюро я пришел в больницу, на мой звонок вышла заспанная санитарка.

— Скажите, как себя чувствует Ткаченко?

— Я не знаю, поговорите с акушеркой. — Она повела меня по длинному коридору мимо полуоткрытых дверей палат в комнату дежурной. Сестра сразу же сказала:

— Вы Ткаченко? Знаю, знаю. Поздравляю. Родился сын. Два часа назад. Богатырь.

Родился как раз в тот момент, когда в редакторском кабинете до предела были накалены страсти.

— Как жена себя чувствует?

— И ребенок и мать чувствуют себя хорошо. Впрочем, вы можете поговорить с супругой. Только недолго и не разбудите других.

— Вы разрешите зайти в палату? — обрадовался я.

— Это не очень разрешается, но для вас… Ванда, проводите пана.

Тамара лежала на узкой железной койке. Услышав мои шаги, сразу приподняла голову. В скупом свете маленькой керосиновой лампы ее лицо казалось бледным, измученным, косы распущены.

— Павочка!

— Как ты себя чувствуешь?

— Превосходно.

— А малый?

— Папе передавал привет и нежные поцелуи.

— Ну да!

— Вот тебе и «ну да»!

На соседней с Тамарой койке беспокойно заметалась женщина.

Санитарка приложила палец к губам:

— Тише, тише.

Тамара протянула руку:

— Посмотри.

К спинке кровати прикручен крест с распятием.

— Когда ты меня отсюда заберешь?

— Как только разрешат врачи.

— Я здесь не могу. Понимаешь, не палата, а проходной двор. Идут, кому не лень. Все без халатов. Я боюсь, что занесут какую-нибудь заразу. Заболеет наш сынуля.

— Завтра же вас заберу.

Наступил комендантский час. Улицы темны и пустынны. Легкий морозец прихватил растаявший днем снег, скользят ноги. Неожиданно для себя кричу в ночную темь:

— Сын! С-ы-н-у-ля! У меня родился сын!

Куда сейчас податься, кому выплеснуть переполняющую меня радость? Домой? Там пусто. В редакцию? Встретиться с неприветливым взглядом Крутковского, ощутить его холодное рукопожатие, выслушать неискренние поздравления: мол, нашего полку прибыло. Одним винтиком стало больше.

К дьяволу! Не шурупчик, а Человек, рожденный для счастья.

Пусть сын живет в такое время, когда все забудут слово «война».

Пусть он будет сидеть, склонившись над микроскопом и видеть то, что до сих пор было скрыто от людей.

Возможно, далекая ночь застанет моего сына у телескопа, неизведанные миры откроют ему свои тайны.

Может случится, что он будет сжимать в руках штурвал ракетного корабля или с киноаппаратом в руках путешествовать по преображенной земле.

Я вижу его с книгой в руках. Книга еще пахнет типографской краской. На обложке моя фамилия, но его имя. О чем книга? Какие проблемы будут волновать писателей будущего? В книге моего сына я читаю главы, воскрешающие прошлое. Он воспевает величие Человека, который в день его рождения пролил свою кровь под Берлином, чтобы на земле навсегда воцарился мир.

Мой сын придумает чудесные машины, которые возьмут на себя тяжелый труд рабочего в поле и цехе.

Он будет стоять у пульта управления грандиозными электростанциями и каналами.

Завтра, завтра, человек будущего, я привезу тебя домой!

Неожиданно спускаюсь на грешную землю. Возьму тебя из больницы, сын мой, а другие, те, что сейчас вместе с тобой кричат в холодной комнате родильного дома? Они останутся. Они могут заболеть. Где-то рядом, у самого уха слышится знакомый голос:

— В нашем социалистическом обществе каждая мать — мать всех детей. Каждый отец — отец всех детей. Надо привлекать к ответственности за равнодушие к человеку.

Об этом говорил Андрей Михайлович Саратовский. Да, теперь я знаю, куда мне надо идти. Окна в здании обкома зашторены. Но я убежден: в кабинете у секретаря на стол падает мягкий свет лампы с зеленым абажуром.

Дежурный милиционер привычно козыряет, бросая мимолетный взгляд на протянутый мной пропуск. Он меня знает, я здесь частый посетитель.

В кабинет Андрея Михайловича дверь полуоткрыта. Он ходит по комнате, погруженный в свои мысли, свои заботы. Может быть, не стоит нарушать уединения секретаря в этот поздний час? А как же быть с Человеком? Он родился для будущего. Уже сегодня надо о нем думать. Я распахиваю дверь:

— Андрей Михайлович, у меня родился сын.

Секретарь смеется громко, раскатисто. В моей ладони его теплая, дружеская рука. Потом мы сидим в креслах и пьем ароматный чай с лимоном.

Мы говорим о Человеке, о советском человеке, завоеванном им величии на полях сражений и о том, как иногда еще наши люди принижают этого великого, прекрасного, мудрого, героического Человека.