— Сестрички, пришвартовывайтесь к нашему борту.

Девушки не отвечают, топают дальше.

Мне сейчас следует думать о предстоящей встрече, о том, что за человек Крутковский, как будем с ним работать. Думать не хочется. Да и что тут придумаешь. Сочли нужным его сделать главным — пусть будет. Когда вернулся из Москвы, то Андрей Михайлович Саратовский мне сказал:

— Решение о назначении нового редактора принято без участия нашего обкома. Мы к вам претензий никаких не имеем, понимаем ваше положение. Постарайтесь сработаться с новым редактором. Не получится — возьмем вас в обком.

В обком? Неплохо. Но жаль расставаться с газетой. Люблю ее, проклятую, хотя в редакции не работа, а каторга. Кто это сказал? Кажется, Киров. Точно. Сергей Миронович во время какого-то юбилея произнес тост за журналистов, людей каторжного труда. Я силюсь восстановить в памяти когда-то давно прочитанные слова. «Вспомним свинцовых красноармейцев, — кажется, так говорил Киров, — которые набирают буквы, вспомним газетчиков, которые в конце концов создают ту самую газету, которую мы с вами с таким интересом и вниманием читаем. Если можно назвать какой-нибудь труд каторжным, то это газетный труд. Письмо, набор, печать — если бы вы только знали, каких громадных трудов все это стоит!»

За последние годы мы все натренировали свою память на цитаты. Кто-то даже сказал, что цитата из трудов классиков — это лоцман, который ведет нас по безбрежному океану жизни. Есть лоцманы, работающие без выходных. Некоторые цитаты настолько часто употребляются в печати, что их уже знаешь, как стихотворение из школьного учебника, наизусть.

Голова опускается все ниже на грудь. Я сидя засыпаю. Сквозь сон слышу пф-пф, — пыхтит паровоз, перестукиваются колеса вагонов. Поезд уже пришел. На перроне обычная в таких случаях сутолока. Поеживаясь от утренней прохлады, ищу глазами человека, которого видел один раз.

— Вот где вы, здравствуйте, я думал, никто не встречает, — на плечо мне легла костлявая ладонь.

— Беркутов звонил.

— Куда вы меня отвезете?

— В гостиницу. Номер вам забронирован.

— Ну что ж, в гостиницу так в гостиницу.

Мы сидим друг против друга в гостиничном номере. Иван Кузьмич неторопливо, позвякивая медалями, нацепленными на борт пиджака, произносит передо мной, очевидно, заранее подготовленную речь. Он кратко обрисовывает (так он сам сказал) свой жизненный путь. Из деревни пришел на стройку электростанции под Ленинградом. На стройке закончил рабфак. Там же написал первые заметки в многотиражку. Его, как рабкора, направили учиться в Институт журналистики имени «Правды». Во время учебы принимал участие в рейдах «Правды». После получения диплома некоторое время был секретарем редакции районной газеты в Поволжье. Потом стал корреспондентом областной газеты, а там ответственным секретарем, заместителем редактора, редактором.

— Четыре года в одном кресле просидел, — многозначительно роняет Крутковский. — Всякое бывало за эти годы — хвалили и поправляли. Павел Петрович, должен вас предупредить. Я человек прямой. Люблю ясность. Вы имеете основания быть недовольным. Но я здесь ни при чем. В ЦК меня предупредили — вам никаких претензий не предъявляют. Не предъявляйте и мне. Я не просился на ваш пост. Но раз так случилось, будем работать вместе. Я не собираюсь задерживаться в Принеманске. У меня другие виды.

Мне становится не по себе. Решаюсь перебить редактора.

— Иван Кузьмич, о нашем будущем позаботится ЦК. Поговорим о настоящем. Рассказывать свою биографию не стану. Уверен, что Беркутов вас познакомил с моим личным делом. Считаю своим долгом представить сотрудников «Зари Немана».

— Не утруждайте себя. Успею познакомиться и с сотрудниками. А сейчас, Павел Петрович, идите отдыхать. Вижу, что вы ночь не спали. Сегодня вас снова попрошу дежурить, я же стану поддежуривать. Одна ночь для разбега немного?

— Пожалуй.

Страницы «Зари Немана», прочитанные Крутковским, напоминают карту. Синие ручейки сбегают с красных холмов. Редактор лихо работает цветными карандашами. Я с любопытством рассматриваю разрисованную им полосу. Слово «Главнокомандующий» всюду подчеркнуто красным карандашом. Синим — слова «коммунизм», «социализм», «учеба» и другие. Недоумеваю, никогда мне еще не доводилось отправлять в типографию такие расписные страницы.

Иван Кузьмич, заметив, что я недоуменно пожал плечами, спрашивает:

— Не поймете что к чему?

— Признаюсь, для меня совсем новый метод.

— Ничего хитрого. Цветными карандашами подчеркиваю слова, в которых малейшая опечатка недопустима. Подчеркивая, я еще раз их внимательно прочитываю. Не хвастаясь, могу сказать, что за всю редакторскую жизнь у меня никогда не было таких опечаток в ответственных словах, которые многим редакторам стоили партийного билета.

— Но ведь этот процесс подчеркивания отвлекает внимание. Вы не можете углубиться в содержание статьи, потом, немало коварства и в «безответственных» словах, даже в знаках препинания.

— Я успеваю и подчеркивать и в смысл написанного вникать. Вот, например, вы сегодня дежурите и подписываете номер, но я бы не пропустил этой фразы в статье Платова.

Я вчитываюсь в отчеркнутую двумя линиями фразу: «Война показала, что возможно длительное сосуществование нашей социалистической державы со странами капитализма». Ей-ей, не вижу криминала.

— Отсебятина, — убежденно говорит редактор. — К чему это вам, Павел Петрович? Есть официальная формулировка. Незачем нам самим порох выдумывать.

Утром я показал Соколову полосы, выправленные Иваном Кузьмичом. Секретарь редакции покрутил пальцем возле виска.

Возможно, он и чокнутый, живущий по христианской заповеди «Береженого — бог бережет». Как бы не допустить и в этой фразе отсебятины. Слабо я ориентируюсь в божественных первоисточниках.

Смех смехом, а слезы мне лить. Кажется, мы с Крутковским совсем разные люди, а хотелось бы сработаться.

В Москве, а в особенности первые дни в Принеманске, Иван Кузьмич Крутковский произвел на меня удручающее впечатление. «Перестраховщик», «сухарь» и еще черт знает как я готов был его окрестить. Основание — не так читает полосы, как я, подчеркивает отдельные слова разноцветными карандашами. Велика беда — у каждого свой вкус. Пусть пользуется какими угодно карандашами, лишь бы человеком был, хорошим редактором.

Какой он человек? Об этом пока судить не могу, а то снова впаду в крайность. Что же касается его редакторских способностей, то они бесспорны. Хорошо знает полиграфию, не чурается черновой работы, умеет держать в руках редакционный аппарат. Возможно, сказывается, что он работал ответственным секретарем в областной газете. Не зря секретариат называют штабом редакции. А начальник штаба должен быть хорошим организатором, человеком, умеющим навести порядок в коллективе.

Высказал свою точку зрения о новом редакторе Соколову, но тот скептически хмыкнул:

— Быстро, Паша, ты меняешь мнение о людях. Что касается меня, то я остаюсь при своем. Провинциальный вкус, карьерист…

Переубедить Викентия я не смог. Очевидно, Соколов ревнует — новый редактор энергично вторгся в его вотчину. Я же в дела секретариата почти не вмешивался.

Командовать людьми — не мое призвание. И это не секрет. Во всяком случае для меня. А Крутковский умеет — в этом его явное преимущество. Теперь все приходят вовремя на работу, расписываются в книжке «приходов и уходов с работы», за которой призвана следить секретарша редактора. И не только! Иван Кузьмич требует, чтобы этим занимался и Викентий. Отныне ему должен быть известен каждый шаг любого сотрудника: куда пошел, по какому заданию, сколько времени будет отсутствовать.

Викентий ворчит:

— Не редакция, а контора!

— И в конторе, и в редакции нужен порядок.

— Редакции прежде всего нужны материалы для газеты. Материалы должны быть глубоко партийны, написаны хорошо и сданы в секретариат вовремя — вот и все, что надо требовать от сотрудников, — убежденно заявляет Соколов.