— Не хотите, и ладно! — обиделись турецкие евреи. — Мы лучше в лесу собираться будем, у водопадов, во мхах и папоротниках, чем в вашей неправильной синагоге!

И пришли они к источнику, из прозрачных вод которого утолял жажду молодой олень, еще не сбрасывавший рогов. Удивительно, но олень не испугался еретиков, не убежал, даже мягким ушком не повел.

Полюбовавшись его стройной статью, маленькими копытцами и беленьким хвостиком, саббатианцы вознесли прямо у источника хвалебную песнь Всевышнему.

В том, что олень появился там не случайно, никто не посмел усомниться. Прибегаю к милости Твоей, Г-споди, как утомленный олень к живительному источнику — шептал Шабтай Цви в последние годы строчку из «Теилим».

Олень скрылся в густых зарослях, и никто его больше не видел.

Шабтай Цви строго приказал дервишу Бекташи скрепить множество разрозненных, иногда вовсе не знающих друг о друге общин саббатианцев в подобие суфийского ордена «Тарикат Ибрахими». Совместное моление «денме» и подольских евреев у оленьего источника положило начало этому объединению. Постепенно название «хасидим» закрепилось за саббатианским движением и стало противопоставляться ортодоксальному иудаизму, «митнагдим». Оно быстро пустило незаметные, но цепкие корни.

Леви Михаэль Цви выбрал самое удобное время, чтобы исчезнуть вместе с пани Сабиной из Львиного города, продав свою антикварную лавку. Он не стал свидетелем злодеяний саббатианцев, даже не узнал, что натворили его «многообещающие» любимчики, едва не ставшие причиной нового разгрома Староеврейской улицы. Расследование убийства маленькой девочки Злоты, дочери горничной Любомирских, только началось, однако предчувствия в воздухе витали страшные. Мысль, что незаконнорожденную, нелюбимую матерью Злоту могли погубить Любомирские, просто изведя девчушку тяжелой работой, голодом и холодом, в расчет не бралась.

Смерть Злоты должна быть признана насильственной и умышленной, а ее обстоятельства — только ритуальными, заявил иезуит Несвецкий, перепоручая изучение всех обстоятельств дела своим коллегам. В действительности же никто эту девочку не убивал. Злота, возвращаясь в тот злополучный мартовский день с купленными в лавке смоквами, завернула в тихий дворик, села на край колодца. Липкие, пропитанные сладким соком винные ягоды, которые она с удивлением разглядывала, неожиданно упали в колодец. Испугавшись жестокого наказания, она залезла в колодец, думая, что там не очень глубоко, но скользкие стены не позволили вылезти. Злота захлебнулась в холодной воде и пошла ко дну. Утонувшую девчушку нашли много позже, когда вечером торопящаяся служанка слишком глубоко опустила ведро. Испугавшись, что ее обвинят в убийстве, служанка решила избавиться от тела, пролежавшего в родниковой воде почти в полной сохранности. Темной ночью она отнесла мертвую девочку в лес за город, беспрестанно оглядываясь, как бы кто не увидел.

В тот мрачный час в лесу собирались на свои тайные сходки саббатианцы. Еретики жгли костер, жаря на нем запрещенную живность — поворызников, мышей и жаб, смакуя некошерные кушанья, словно это были нежные телята, барашки или курочки.

В отблесках огня саббатианцы заметили женщину, положившую в заросли можжевельника маленькое тельце, и сразу же исчезнувшую. Сгорая от любопытства, они ринулись туда.

— Будь ты проклят вовек, можжевеловый куст! — выругался Лейба, прозванный «Хемдас Цви», разглядывая страшную находку. Серое, заплатанное платьице Злоты, темный передник, серые грубые чулочки — все в кровавых пятнах. Небольшие ранки от острых камней, которыми выложены стенки колодца, на руках и ногах Злоты вполне могли сойти за следы порезов и проколов.

— Смотри, какая бледная! Ее обескровили особо изуверским способом — предположил его приятель Крысолов, — кололи острыми иглами, резали и били.

— Что ты, малышка утонула — возразили другие, — не видишь разве, какие у нее выпученные глаза, а волосы до сих пор мокрые.

— А пятна крови?

— Исцарапалась об острые камни, так бывает, если колодец слишком узкий.

В головах этих отчаянных людей закопошилась сатанинская мысль: тело девочки можно подкинуть в еврейский квартал и донести инквизиции о ритуальном убийстве! Это добьет рабби Нехемию Коэна, ненавистного им, а заодно больно ударит по новому старосте общины, Авишалому Познеру, тоже мешающему расползанию ереси. А страдания их соплеменников?

Все это злодеев волновало в самую последнюю очередь. Они давно порвали со своим народом и ненавидели евреев не меньше патера Несвецкого.

За что? За то, что евреи оплевывали Шабтая Цви, считая его еретиком.

Люди, предавшие Машиаха и даже покушавшиеся на его жизнь, не могут быть нашей крови, говорили саббатианцы.

Поначалу растерявшиеся еретики, еще не до конца утратившие совесть и сострадание, раздумывали, что им делать с трупиком девочки. Идея инсценировать ритуальное убийство пришлась по душе отнюдь не всем, уж больно это рискованно! С другой стороны, когда представиться еще такой удобный случай поквитаться с Коэном?! Посоветовавшись, они ничего не решили и поодиночке, скрытыми тропинками, блуждая и запутывая следы, покинули ночной лес.

Но двое из них, яростные саббатианцы Лейба «Хемдас Цви» и Матиэль (прозвище Крысолов) остались. Они угрюмо смотрели на тело Злоты, лежащее в можжев ельнике.

— Надо убить удода, самца, — сказал Крысолов, съесть его сердце, пока оно бьется, а саму птицу сжечь до пепла костей. Тогда, выпив пепла в смеси с кровью другого удода, самки, и с кровью невинного ребенка, мы обретем дар ясновидения[43]. Положим рядом мертвую девочку, убедим «как бы случайно» подойти к кострищу патера Несвецкого и скажем, что здесь колдовали евреи…

— Ты совсем рехнулся? — закричал на него Лейба, — зачем тебе удод?!

— Поляки зовут удода еврейской кукушкой, даже верят, будто евреи чтят сатану в образе этой пестрой и глупой птицы — объяснил, не поднимая отрешенных глаз, Крысолов. — Я нашел это в старой польской книге.

— Ну и пеки своих удодов, — зло буркнул Лейба, — а я ухожу.

Лейба плюнул в остывающий костер и ушел, не попрощавшись.

Крысолов остался. Гнездо удодов, отвратно пахнущее, изгаженное, он выследил еще вчера и теперь холоднокровно шел убивать. Схватив оранжево-черного, пестрого петушка, еретик поднял его над гнездом, держа за гребень. Удод вертелся, верещал, пытаясь клюнуть, но руки Крысолова, душившие и не таких чудищ, оказались сильнее. Острым ножом он вскрыл самца и вырвал маленькое, яркое сердце. Сердце удода трепыхалось. Преодолев мгновение отвращения, Крысолов положил сердце удода в рот и разжевал. Оно оказалось горьким. Затем саббатианец понес кровоточащую птицу к костру. Подув на черные ветки, он вновь разжег огонь и бросил удода в самое горячее пламя.

Вонючий петушок начал обугливаться, но пока он прогорел до пепла костей, прошло около трех часов. Еретик то и дело подносил к костру новые ветки, раздувал огонь, тыкал палкой пекущегося удода. Наконец удод сгорел.

Пепел его был аккуратно собран в плоскую глиняную чашечку.

Потушив огонь, Крысолов написал углем на земле вокруг него еврейские буквы, знаки Зодиака и алхимические символы, а после отправился убивать самку удода. Крови с нее натекло мало, на две ложки, но этого хватило, чтобы размешать с пеплом в чашечке и залпом, словно невкусную микстуру из аптеки герра Брауна, выпить. Обескровленную удодиху с оторванной головой Крысолов швырнул прямо на труп Злоты.

После он отнес девочку и удодиху, зная укромные ходы, в синагогу Нахмановичей, на свитки Торы. Инквизицией было найдено кострище, вписанное в гексаграмму, круг и расчерченное каббалистическими сочетаниями букв. На ветвях можжевельника висел серенький чулочек, точь-в-точь такой же, как у Злоты. Видимо, Крысолов потерял его, когда перетаскивал труп из леса в синагогу, не обратив внимания в кромешной темноте. Чулочек напялили на ножку девочки — и он подошел.