— Ну что вы! — Фатих удивился. — Я еще мальчишкой носился по Поганке, дразня котов, а вы уже были хахам-баши. Оставайтесь им и сейчас. Для нас рабби Нехемия Коэн всегда хахам-баши. А еврейские размолвки — дело временное.

— Спасибо, утешили — раввин грустно вздохнул. — Знаете, что за казнь они мне придумали? Съедение собственного языка, пожаренного на масле со специями!

— Ужас! — Фатих представил, как шипит раскаленное масло, а в середине большой сковороды сморщивается клок мяса, бывшего когда-то знаменитым языком Нехемии Коэна. Это они по вашему закону придумали, по шариату Мусы[32]?

— По дурости — сказал рабби, шариат тут не причем. Откопали какой-то сомнительный трактат, якобы один раввин в Йемене 300 лет назад приговорил другого раввина за клевету к этой изощренной казни. Йеменская школа вообще странная, они и свинец вливают за клятвопреступление, и камнями побивают за блуд.

Рабби помолчал немного, потом добавил:

— Боюсь, что потом эта разница приведет к большим бедам. Прямо вижу мальчика, из приличной йеменской семьи, который… нет, не буду портить вам настроение, Фатиху, не буду.

— Вы видите будущее?

— Не вижу, а предполагаю. Из плохих семян наивно ждать хороших ростков.

— Да. — Фатих посмотрел в окно. Над входом в лавку мелкий львовский дождь поливал зеленое полотнище с белой арабской вязью, означающей — джихад Ляхистану объявлен. Было время, я тоже мечтал о славе и вот к чему пришел: как жили под христианами, так и живем. Нам опять налоги подняли.

— И нам.

— Собесскому дорого обошлась эта победа, вот и дерет со всех.

— Мне не себя, мне Львив жалко — произнес рабби Нехемия. — Век за веком здесь селились лучшие каббалисты Европы, сочиняли поразительные книги, учили своих сыновей. В нищете, в унижениях, под приглядом изуверов, они открывали тайны Творения, облекаясь не в бархатную мантию с золотыми звездами, а в убогое рубище, испещренное мелкими дырочками.

Мы не всегда находили масла, чтобы пожарить на обед кусок рыбы, но зато заправляли лучшим оливковым свои ханукальные светильники и большие меноры в синагогах. А сейчас я, старик, стоящий уже перед судными вратами, с ужасом вижу, как евреи сходят с ума, готовясь потратить дорогое масло на жарку моего языка…

Фатих смущенно молчал, стоя у прилавка.

— Это моя вина, — продолжал рабби Нехемия, — я виноват в том, что дожил до такого. Надо было мне умереть. Прав Осман Сэдэ, когда предлагал удавиться на своем цветном шнуре.

— Не говорите так.

— Увы, увы. Иудейский Львив прославится в веках не постижением Каббалы, а распрями. Мы каждый день кого-нибудь осуждаем, кому-нибудь объявляем херем, про кого-нибудь злословим. Мы евреи, нация раскольников. Вот вы, мусульмане, едины. Как джихад Собесскому объявили, встали как один и поскакали туркам помогать. А мы три часа в синагоге Нахмановичей спорили, чуть ли не за бороды таскали, кого поддержать, поляков или турок?! Кажется, в арабском языке есть слово, похожее на наше древнее «питнот», распри?

— Фитна — распря — вспомнил Фатих.

— Именно это. Львив будет городом фитны. Не только еврейской — всеобщей. От чего мне больнее всего. Так хочется мира, покоя, согласия!

— Поэтому вы Шабтая Цви преступником назвали?

— Поэтому. Боялся, что, верни он Израильское царство, начнется война с турками, арабами, персами. Я считал Шабтая авантюристом. Б-г свидетель, я ошибся. И за это действительно надо язык отсечь.

— Не надо — Фатих испугался, как рабби Нехемия будет жить без языка.

— Ничего, мне пришьют змеиный — пошутил Коэн. — А теперь пойду. Нет, не язык резать. Домой. К Малке и 11 коэнятам. Надо же их подымать.

— Вы держитесь, хахам-баши — сказал на прощание Фатих. — Турки на вас зла не держат.

— Еще не хватало евреям с турками поцапаться, тогда совсем конец бы настал — вяло улыбнулся Коэн.

Дождь усиливался, и зеленое полотнище несостоявшегося джихада висело мокрым как тряпка. Звеня браслетами, по Поганке прошла Ясмина, держа на руках толстощекого Ахмеда. Рабби Нехемия Коэн быстрыми шагами пошел обратно в гетто. После разговора с Фатихом он впервые почувствовал себя не совсем проигравшим.

Стража разрешала Шабтаю Цви немного походить по вытоптанному тюремному дворику, но лишь тогда, когда начальство не видело. Все остальное время он проводил взаперти на верхнем ярусе башни Балшича. Разжалованного Мессию выводили темной лестницей в сжатое пространство, отгороженное высокими стенами. Внизу была ржавая, плотная земля, а вверху — невозможно голубое небо. Изредка по каменной стене проползала юркая медная ящерица, останавливалась, в тревоге поднимая маленькую змеиную головку, и, вскользь посмотрев на Шабтая, убегала. Ни кустика, ни деревца, ни цветочка. Здесь, на политой кровью казненных за плохое поведение узников земле, даже трава не росла.

Но однажды в железные ворота тюремного дворика постучал дервиш ордена Ходжи Бекташи. Он был пыльный, оборванный, с посохом в смуглой руке и в остроконечной шапке, на которую зачем-то пришил яркую тряпицу. Рубище дервиша подпоясывала живая змея, держащая в изящном ротике длинные чётки из черного агата.

Дервиш вежливо поклонился стражникам и сказал:

— Мир вам.

— Мир тебе, добрый странник. Кого ищешь в нашей мрачной темнице?

— Мне нужен Хызр — ответил дервиш.

— Такого не держим — возразил стражник. — У нас есть только Азиз Мухаммед Цви, преступник, посягнувший на власть султана.

— Он и есть Хызр — уверенно произнес дервиш. — Позвольте мне его увидеть.

Стражники посовещались и осторожно впустили дервиша в тюремный дворик.

В отдаленном углу он увидел высокого, красивого мужчину.

Лучи солнца падали так, что зеленый халат и зеленый тюрбан Шабтая Цви казались светящимися волшебным сиянием. Тайный учитель Мусы, в ряде иудейских и мусульманских эзотерических трактатов, называемый Хизр (Хызр), покровитель всех ищущих Света, муж, одетый в зеленое.

Никто не знает, кто он. Забытый пророк? Существует поверье, что Хызр живет столь же долго, как вечный жид. Он помнит египетских фараонов, успел славно погулять с самим Искандером Зулькарнайном[33] в Среднюю Азию. На сломе эпох, когда умирают последние умные люди и пытливым юношам не от кого становится черпать знания, Хызр является в этот мир. Встретить мужа, облеченного в зеленые одежды дано единицам. Хызр является, когда его перестают ждать. Его не призывают — Хызр приходит сам, в наиболее неподходящий для этого момент.

Дервиш упал перед Шабтаем Цви на колени.

— Святой учитель Хызр, поделись со мной своим светом! — взмолился он. — Я и не мечтал увидеть тебя…

— Бедный дервиш, — ласково сказал Шабтай, — встань с колен. Великим не нужны унижения малых. Встань, встань! А то змею свою задавишь.

Дервиш поднялся, смотря на Шабтая с уважением и страхом. Живая змея тоже любопытно взирала ему под ноги, сверкая черными бусинками глаз. Чётки из пасти она не выронила.

— Я научу тебя, — обещал Шабтай Цви, — только верь мне, как веришь себе. Может, мои слова и деяния покажутся тебе странными, но не бойся этого. Как зовут твою змею, дервиш? — спросил Шабтай.

— Мою змею?! — удивился тот, — никак не зовут.

— Нельзя так, — поучительно сказал еретик, — Адам дал имена всякой живности, включая червей, а ты не удосужился подобрать имя змее, которая держит твое ветхое одеяние. Я назову ее Шфифон.

— Шфифон — хорошее имя для моей гадючки — улыбнулся дервиш, оставшийся пока безымянным. Учитель Хызр ему понравился.