Тот пробурчал мне нечто непонятное, мол, если вам нужно лечение, то не стоит обращаться к ксёндзу, а если вам нужна молельня, то не надо искать в ней лечения. У меня сразу же появились нехорошие предчувствия, что Якуб либо еретик, либо чернокнижник, это одинаково дурно, бросало тень на все его травки, примочки и мази. Остальное — завтра, я очень хочу спать.

— Уже поздно, Гжегож, — зевнула пани.

На следующее утро, ожидая карету, Гжегож признался, что лесничий Сенявских, Якуб, точно вел дела с нечистым. Потому что вместо пары-тройки месяцев, вполне достаточного срока, чтобы оклематься после тяжелой раны, пан Гжегож провел в его хижине больше трех лет!

— Я не замечал течения времени, — оправдывался он, — думал, что прошло два месяца, а, оказывается, застрял на три года! Может, Якуб поселился в ведьмином круге?!

— Инквизиторы тебе не поверят, Гжегож, обвинят в причастности к черным деяниям этого Якуба. Сейчас все друг друга в измене винят. Лучше переждать еще немного — решил отец Сабины.

Ясновельможной красавице, когда она узнала о возвращении мужа, пришлось выбирать между беззаконным счастьем с Леви и законным несчастьем с Гжегожем, человеком, которого она почти не знала.

Сабина колебалась.

— Убежать в Подолию с любимым, чтобы заслужить проклятия родных, лишиться наследства?! Забыть Леви, став верной женой Гжегожа — и до последнего своего земного часа жалеть, что в ее жизни никогда не было любви?! Нет, я так не могу — призналась паненка, положив холеные руки на плечо еврейского турка Леви. — Гжегож и по закону, и по правде не муж мне. Любой епископ объявит этот брак недействительным. Если бы я не любила тебя, тогда бы осталась с мужем. Но я люблю, люблю, люблю…

— А ведь турки, в стране которых я родился и вырос, отняли у тебя, пани, каменецкое имение! Они ободрали шелковую обивку со стен, увезли ее в подарок султану, прихватив еще немало золота и серебра. Ограбили семейный костёл, переплавив чаши на подвески, кольца и браслеты, выковыряли драгоценные камни и жемчуга. Это люди, чью веру я исповедую, пани! Подумай, что ждет твоих близких, если ты убежишь со мной, еврейским мусульманином Леви Михаэлем Цви. Тебя объявят мертвой, а одно твое имя станет символом позора.

Сабина посмотрела на Леви.

— У тебя такие же карие глазищи, как и у меня — сказала она. — Если б ты был чужим мне, откуда такие глаза? В них отражается моя душа, Леви, в них живу я! Или ты хочешь, чтобы я умерла без тебя?!

— Нет, Сабина, не хочу, — ответил Леви, — но я знаю, как нам можно быть вместе. Няня рассказывала тебе сказку о принцессе, уснувшей мертвым сном, и о храбром рыцаре, разбудившем ее?

— Да, Леви, я слышала эту сказку. Злая колдунья подсыпала ей сонное зелье, принцесса лежала в хрустальном гробу, подвешенном на цепях в пещере. Шли годы, а она была словно живая: алые губки, розовые щечки — прошептала Сабина, холодея от страха. — Но ведь такого зелья нет, Леви!

— То зелье продается в аптеке герра Брауна «Под серебряным оленем». Ты купишь флакончик, выпьешь все его горькое содержимое на ночь и не проснешься. Но этот сон не будет похож на смерть, пани. Ты будешь дышать редко-редко, сердце будет биться, кожа станет чуть теплой, и это продлится несколько дней. Когда я разбужу тебя, мы будем уже в Каменце, и ни один христианский король не посмеет мне помешать жениться на пани Сабине из рода Пястов. Вот, смотри, как называется это зелье.

Леви вытащил из подкладки халата смятую бумажку, на которой четкими буквами было написано на латыни научное название сонной отравы.

— Герр Браун хорошо разбирается в этом, ты просто подашь ему эту бумажку, он все поймет.

— А как же ты заберешь меня из дома? — удивилась Сабина.

— Придумаю что-нибудь — убедил ее Леви. — Я могу переодеться знахарем и унести тебя на руках, чтобы в полном уединении провести оживительный обряд, прогнать сон. В горе родители вряд ли станут мне мешать, они уцепятся за эту соломинку, считая, что ради твоего спасения надо соглашаться на любые способы лечения. Я понимаю, насколько это нехорошо, но ведь ты очнешься…

— А если нет? Если аптекарь что-то перепутает?

— Зелье безопасно, пани, я сам несколько раз его принимал и не умер. Там намешаны восточные травы, сушеные пауки, змеиные сердца. Гадость, конечно, но ради нашего счастья, думаю, можно проглотить и вяленую лягушку. Я скажу тебе, когда будет все готово, и тот же вечер ты выпьешь сонного зелья.

— Согласна, — сказала Сабина и побежала прочь.

В «асире»[35], маленькой комнатке при синагоге Нахмановичей, куда запирали раскаявшихся грешников, стенал Нехемия Коэн. Еврейская община придумала для него новое, менее жестокое, чем отсечение языка, наказание — лишение совместной молитвы. Рабби Коэн теперь не имел права зайти в родную синагогу, где еще в середине века начинал службу его дед, Давид Алеви, где прошла вся его жизнь, где он произнес свою первую проповедь, через резные двустворчатые двери, украшенные двумя львами. Отныне старый раввин должен был появляться в синагоге с черного хода, через маленькую убогую дверцу, прячущейся где-то на заднем дворе, среди кучи дров. Открыв ее, Нехемия шел не в общий молитвенный зал, а, поплутав немного извилистыми коридорами, входил в низенькую комнатушку, в «асиру». Чтобы попасть туда, нужно было совершить нечто очень плохое, многократно нарушить иудейский Закон, крупно поссориться с уважаемыми наставниками, быть разбойником, клятвопреступником, кровосмесителем. Только для таких злых сердец открывалась страшная дверь в «асиру», и только там мог скоротать дни в уединенном раскаянии закоренелый преступник.

Потеряв возможность молиться и беседовать со своими единоверцами, наказанный вынужден был изо дня в день предаваться грустным размышлениям. Сидя в шутовском кресле, обитым противной кабаньей кожей и увешанном длинными ослиными хвостами[36], осужденный маялся в одиночестве. Своды комнатки почти нависали над головой, везде царил полумрак. Неприятность сидения в «асире» довершала узкая полоска дневного света, что выбивалась из круглого, частично замурованного, окошка. С внешней стороны, выходящей на оживленную улицу, окошко украшала решетка — паутинка.

До человека, сидящего в комнатке, доносились бойкие голоса торговцев, стук лошадиных копыт и беззаботные разговоры. Но он не мог к ним присоединиться.

Грешнику от общины выделялась только тонкая свеча на оловянной тарелочке, и молитвенные принадлежности — талит, тфиллин, сидур, если у наказанного не водилось своих. Ничего кроме этого брать в «асиру» было нельзя. Чем серьезнее были проступки, тем дольше осужденный проводил там, вспоминая прошлое и ища ответы на мучившие его вопросы. Талмудисты Львова, многие из которых уступали Нехемии в знаниях и опыте, тем не менее, сочли грех Коэна настоящим преступлением, ведь последствия его маленькой лжи оказались огромными. Пусть посидит, подумает, до чего его гордыня довела, постановила еврейская община, а там посмотрим, достоин ли Коэн прощения или надо изгнать раввина из города.

Нехемия Коэн проводил в «асире» почти все дни, с раннего утра и до вечера, приходя домой лишь на ночь. Он постился, читал «Теилим», в отчаянии бил себя по рукам и спине бичом со скорпионьей колючкой на конце, не зная, какие мучения ему уготованы в ближайшие недели.

Игнатий Несвецкий вовсе не собирался успокаиваться после гибели Менделя Коэна. Отслужив по несчастному юноше все положенные мессы, иезуит вновь взялся за старое. Его план приговорить рабби Нехемию к смерти за изведение колдовством графа Липицкого оставался в силе, он был лишь отложен на время. Теперь инквизитору гораздо проще подобраться к Коэну. Он уже не уважаемый всеми раввин, а презираемый изгой, осужденный на унизительное томление в темной клетушке. Евреи больше не придут к нему на помощь, не откупятся дарами, не начнут искать заступников у поляков, армян или греков, потому что Нехемия Коэн для них уже никто. Даже защититься методами Каббалы раввин не сможет, ведь в отчаянии он отдал Леви свою коллекцию редких манускриптов.