Но что он делает здесь, в Львове? Не затеял ли чего дурного? Ведь турки давно облизываются на львиный город! Рабби Нехемия продолжал думать про Леви, но он вскоре скрылся из вида и, наверное, не заметил его вовсе.

Странно, но Коэн не помнил, был ли Леви с Шабтаем в день обращения, говорил ли шахаду, или предпочел остаться иудеем?

Впрочем, это не столь и важно: шмад анифла, упоминаемое еще в трудах Рамбама, произнесение слов, но не действие. Разве фраза ляилляха иль алла может считаться авода зара? Погрузившись в раздумья на эту очень интересную тему, Нехемия пытался вспомнить: в тот момент уже готовился уезжать, полагая, что дело сделано, а дальнейшая судьба Измирского авантюриста его не волнует, и, наверное, не присутствовал при этом.

В любом случае, переменил ли он веру или нет, к Леви Михаэлю Цви раввин относился плохо. Неужели приехал помогать брату? Но отчего я не встречал Леви в гетто? А, он турок и живет с турками на Поганке…

Древним, уходящим еще в вавилонские времена, чутьем, рабби Нехемия Коэн предчувствовал, что Леви прибыл в город неспроста и обязательно представляет интересы своего брата. В голове его стали роится мрачные мысли. Вдруг Леви счел меня единственным виновником разоблачения и хочет мстить? Ведь Шабтай, если бы ему удалось отговорить султана провести испытания, вполне мог выкрутиться и продолжил бы сеять ересь. Теперь же — и это устроил я — Шабтай Цви коротает дни в Стамбуле, ходит с турками в мечеть, протирает дырки в ковриках, умудряясь свести концы с концами на скудное жалование султанского привратника. После всех почестей это, конечно, поражение. Он ведь раздавал бродягам королевские титулы, ел с золота, носил бархат! Послал брата, чтобы однажды ночью он зарезал меня турецким ятаганом!

При этой мысли рабби Коэну стало еще жутче, аж мурашки по спине пробежали. Но Леви, ведомый болтливым Фатихом по площади Рынок, вертел головой из стороны в сторону, рассматривая дома богачей, любовался изящными оконными решетками. Даже показал фигу белобрысой служанке, высунувшейся из окна с воплем «Марыська, глянь сюды, турки идут!», выудил из круглой чаши фонтана мелкую монетку. Он даже не вспомнил о Коэне, глупый.

А Коэн уже знал, что Леви здесь, и приказал жене строго следить, если у дома начнут шататься подозрительные незнакомцы (в Стамбул он ее не брал, поэтому Малка не представляла, как выглядит Леви). Трактаты свои рабби переложил из кабинета, где он обычно занимался духовными размышлениями и сочинял большой труд по Каббале, в дальнюю кладовку, ключи от которой никому не доверял.

— Это плохо, очень плохо — шептал Нехемия, — Леви будет мстить за брата.

Увы! Умному раввину, чья проницательность и прозорливость стали нарицательными, невдомек было, что Шабтай Цви вовсе не думает о мести.

— … Знаете, что ждет вас завтра? — ехидно спросил Шабтая Цви султанский врач Хайяти-заде. Шабтай молчал. Он ходил из угла в угол маленькой, неосвещенной комнаты, заломив руки за спиной, напряженно думая. Приказано поставить перед лучшими лучниками империи и если стрелы не причинят хахам-баши никакого вреда, то султан помилует. А если они попадут в цель, тогда ваша умная голова покатится с окровавленной плахи. Хахам-баши нравится такая перспектива?

Шабтай Цви по-прежнему не отвечал Хайяти-заде. Это наглый, ядовитый, пропитанный до мозга костей коварством дворцовых интриг, неимоверно удачливый человечек. Помнивший то, что лучше забыть. Выходец из старого рода Абарванелей, чьи отпрыски умирали на кострах в годы Реконкисты и обрекали на смерть своих детей, служа в трибунале инквизиторов, Хайяти-заде появлялся там, где понадобиться его еврейская неугомонность.

Он еще побывает во множестве интересных мест и станет свидетелем куда более страшных драм. Но Шабтаю разговаривать с Хайяти-заде не о чем.

Он думал лишь, как пережить эту ночь. Сторонники Шабтая называли крепость Абидос «мигдаль оз» — башней силы, твердыней, ожидая немедленных чудес. Якобы он испепелит султана одним орлиным взором, осушит Средиземное море, чтобы в Иерусалим смогли перебраться 10 потерянных колен израилевых, живущих далеко в Африке, перенесет столицу в Иерусалим, сядет на трон Давида.

Но Шабтай Цви обманет эти надежды, Абидосская крепость — не «мигадаль оз», а «мигдаль сафек», башня сомнений, где свершится беспрецедентное — человек, провозглашенный Машиахом, станет мусульманином.

За что Шабтая Цви будут проклинать всеми видами проклятий, от специально написанных для него «клалот» до древнейших вавилонских пожеланий рассыпаться в прах, сгореть в вечном огне или оказаться склеванным по кусочкам хищными птицами.

Ни одного еврейского мальчика больше не назовут Шабтаем, даже если он тоже родится в субботу. Любую книгу, любой свиток, амулет, мезузу и черную коробочку тфилин рош сочтут еретической, если увидят там малейший намек на имя Шабтая Цви. Напечатанные саббатианцами молитвенники запрячут подальше, в генизы — хранилище вытертых, нечитаемых рукописей, или захоронят в земле, как хоронят оскверненные погромщиками священные свитки.

В ту ночь Шабтай Цви видел: хор раввинов, одетых в черное, с черными талесами на плечах, в кромешной тьме поет ему проклятие, зажигая черные, крепко пахнущие шафраном свечи с прозрачно-синими огоньками, повторяя: да будет проклят он днем, и проклят ночью, проклят, когда встает и когда ложиться, проклят, когда спит и когда обедает, проклят вечно, вечно, вечно!!!

От огонька черных свечей тянуло могильным холодом, и чудилось, что поющие свой неторопливый напев раввины давно умерли, лица их посинели, зубы пожелтели, выступили кости, забелели черепа под черными ермолками, а черные одеяния истлели. Шафранные свечи догорали, слова проклятия, исполняемого настолько редко, что не каждому поколению довелось их услышать, постепенно умолкали. Раввины подули на блеклые синеватые огоньки и потушили их.

Стало совсем тихо. Потом закричала какая-то женщина, с яростью полосующая себя острым ножом по лицу. Бурая кровь стекала, заслоняя собой все. Горели пальмы, из видения в видения перелетала белая цельнолитая повозка с красной шестиконечной звездой, демон в черном жилете с яркими надписями на спине, чье лицо скрывала неуместная полумаска. Шли толпы, отдельные лица показались Шабтаю знакомыми, они кричали, били палками стекла, выхватывали острые осколки и наносили ими себе глубокие раны на руках. Лежали мертвые дети, толстые, кудрявые, с раздавленными черепами и с пятнами крови, проступающими сквозь яркую одежду. Тонули корабли, люди, замурованные в башнях, за мгновение превращались в горстку пыли, оплавлялись субботние подсвечники…

После он впал в тихое забытье до рассвета, а с первыми лучами солнца внезапно проснулся. Хайяти-заде не было, дверь камеры оказалась открыта.

Шабтай Цви медленно спускался по высоким ступенькам. Ноги его подкашивались.

— Ляилляха иль алла — сказал Шабтай Цви.

Все еще только начиналось.

Если бы у нас валялось под рукой волшебное зеркало, показывающее, что творится в других краях, то, направив его на стамбульский пригород Куру-Чешме, увидели бы такую картину. В небольшой, устланной коврами комнате, на низком турецком диванчике с валиками, скрученными из тех же ковров, облокотившись на гору пестрых подушечек, лежал человек приятной средиземноморской наружности, с темными, но выразительными глазами. Раньше они казались веселыми, теперь же глазницы Шабтая Цви оказались заполнены вековечной еврейской скорбью, за что его стали называть «человеком печали». Одетый в когда-то дорогой, но выцветший, бирюзового шелка с желтой оторочкой, халат, и вышитую завитушками ермолку, одной рукой он гладил лежащую на животе персидскую кошку, толстую, с почти человеческим выражением желтых глаз. Другая рука его держала еврейскую книгу. Периодически отрываясь от чтения, Шабтай Цви Азиз Мухаммед, смотрел на кошку, словно пытаясь прочесть в ее мыслях то, чего он еще не знал. В соседней комнате заслышались шаги. Это вернулась с базара жена.