Герр Браун давно уже плюнул на свою мечту выучить Яцека аптекарскому делу, и держал его здесь только ради спокойствия его больной матери.

Разгром за бардак в шкафичке с ядами хозяин устроил Яцеку недавно, и тот вроде бы прибирался, перелив яды в скляночки, надписи на которых лучше всего соответствовали, по его нечетким представлениям, их содержимому.

Но как! Где именно был тот или иной яд, и куда его перелили, теперь не знал никто. Яцек почесал затылок, смотря на четкую надпись на листке.

— Сонное зелье, — шептал он, — где ж оно?! Может, вот это? Или это, в синем стекле? Наверное, оно.

Яцек принес пани Сабине синюю склянку. Она расплатилась, поблагодарила его и ушла. Через минут 5 Яцек вдруг вспомнил: в синем стекле — настоящая отрава, цианид, а в зеленом — то самое сонное зелье, приготовленное по восточным рецептам! Он испугался.

— Яцек, — отчетливо сказала ему до того мирно дремавшая совесть, — беги немедленно за пани и отними у нее цианид! Отдай ей зеленую баночку! Отдай, иначе я буду терзать тебя вплоть до смертного часа! Яцек, ты слышишь?!

Яцек настолько испугался голоса своей совести, что сорвался и побежал, держа в руках зеленую скляночку.

— Пани! — закричал он, догоняя Сабину, — пани!

Сабина остановилась.

— Извините меня ради всего святого, пани, я дал вам не ту баночку. Вот это зелье, возьмите! А то — яд, выпив его, вы умрете!

Сабина отдала ему синюю склянку и взяла зеленую.

— Ты шутник, мальчик, — сказала она Яцеку, — скажи герру Брауну, чтобы он тебя в следующую субботу хорошенько выпорол.

— Скажу — потупился Яцек. Его пороли еще и по средам, но это не помогало.

Пани Сабина вернулась домой незамеченной. Час был поздний. Сидя на постели, она задумчиво рассматривала зеленую склянку. Тягучая, вязкая жидкость мало походила на настоящую отраву. Выздоровевшая служанка Марица сидела рядом.

— Ну что, выпьем яду?! — спросила Сабина.

— Выпейте яду, госпожа, это ведь понарошку — ответила Марица.

И пани Сабина хлебнула сонного зелья. Первые минуты она ничего особенного не почувствовала. Пани легла и уснула, как обычно.

Ей ничего не снилось. Может, это все неправда, это не яд, а горькая микстура? — вертелось в голове.

Но утром Сабина не проснулась. Ее долго, отчаянно будили, и лишь ближе к вечеру, испугавшись, что долгий сон перейдет в летаргию, пригласили, как просила Марица, Леви в костюме валашского травника.

Он не стал раздумывать. Под окнами особняка уже стояла нанятая им простая повозка, запряженная двумя черными, насупленными волами. В ноздрях у них висели толстые витые кольца красной меди.

Леви запер дверь комнаты, предупредив, что для оживления уснувшей ему требуется полная тишина и невмешательство.

Пани Сабина лежала спящая, но живая. Леви прикоснулся к ее руке.

Под тонкой, почти прозрачной кожей билась голубая жилка.

— Жива! — прошептал он, но дышит редко.

Леви мигом поднял Сабину с постели, положил ее, словно куклу, на сине-белый персидский ковер, свернул так, что из ковра торчала только ее голова, и раскрыл окно. Аккуратно, с помощью Марицы, пани Сабина была перенесена через окно во двор, а затем — в стоявшую повозку. Сабину присыпали клоками старого сена.

Леви выскочил из окна, попав на дерево, спустился и сел в повозку. Возница резко рванул вперед. Вскоре они уже покинули львиные холмы и летели по направлению к новой границе Османской империи, к Подолии.

Марица молча смотрела им вслед. Объяснения она придумает…

Рабби Нехемия Коэн, сказав однажды, что его народ — это народ раздоров, к сожалению, нисколько не преувеличивал. Еще три века тому назад еврейский Львив поделился на две враждующие общины — городскую и предместную.

Городские евреи принадлежали королю Речи Посполитой, их свободу защищал привилегий. Евреи предместий вроде Краковского об этом могли только мечтать и стараться накопить денег, чтобы не сами они, а хотя бы их дети или внуки выкупили себе разрешение жить в городе. У двух общин все было порознь: свои синагоги, свои раввины, свои меламеды и резники. Хлеб они покупали тоже разный, и воду брали каждый из своих колодцев. Объединяло их только кладбище. Умерших, при жизни никогда друг другу не сказавших доброго слова, а то и дравшихся, приходилось хоронить в одной земле. Эра раскрытия Мессии обещала прекратить эти распри. Шабтай Цви провозгласил наступление «кибуц галуйот» — объединения всех еврейских общин, где бы они ни оказались в рассеянии. Но ничего не изменилось, напротив, стало еще хуже. Раздоры, начавшиеся в последней четверти 17 века, подспудно продолжались почти весь следующий, став чем-то вроде необъявленной гражданской войны. Линия разлома проходила уже не только по тому, к какой общине, городской или предместной, ты относишься, а признаешь или отвергаешь мессианство Шабтая Цви. Из-за постороннего турецкого еврея Азиз Мухаммеда, дервиша Бекташи, дети покидали дом с родительскими проклятиями, расторгались помолвки и отменялись сделки, дочери лишались приданого, а сыновья — наследства. Человек, никогда не бывший в Львином городе, но пославший туда своего названного брата Леви Михаэля, проповедовал единство еврейского народа. В родном Измире, где враждовали выходцы из Испании и Португалии, с поселившимися ранее романиотами[40], Шабтай Цви нарочно молился один день в синагоге «Португалия», другой — в синагоге испанских евреев, а третий — в самой старой, романиотской. И тут внезапно он, учивший объединять разрозненных, стал невольным виновником конфликта…

Да какого! Если раньше эти склоки считались сугубо еврейским делом, то теперь в них оказались замешаны все. Саббатианцы не ограничивались субботней проповедью в синагогах. Они скандалили в мечетях Высокой Порты, в польских костёлах и армянских храмах, караимских кенасах и греческих церквях. На это у них были основания: обновление иудаизма в дни прихода Машиаха подразумевало обновление всех религий.

Если дергать корни старого дерева, ветвям тоже не поздоровится — учили еретики. В атмосфере неутихающих распрей саббатианская мистика оставалась прибежищем понимающих, третьим путем, о котором нигде не написано, но это вовсе не значит, будто его не существует.

Ересь Шабтая Цви не принимали, как принимают неофиты новую религию.

В нее уходили, погружались с головой, убегали, не оглядываясь, сжигая за собой все мосты, как сжег их Шабтай, спускаясь по лестнице ранним утром 16 сентября 1666 года.

Таким адептом саббатианства стал Якуб, лесничий шляхтичей Сенявских, который, помнится, спас раненого пана Гжегожа в своей далекой хижине. Первая его жизнь казалась однообразной: сирота Хмельнитчины, вскормленный на гроши еврейской общины, неученый и нищий, после бар-мицвы нанялся стеречь угодья богачам. Скромный хлопец, он попросил лишь сапоги и смену платья в год, да немного съестных припасов.

Но зато настоящая, скрытая от профанов вторая жизнь Якуба, потрясала воображение: он — глава раскольников-саббатианцев Подолии. Якуб — связующее звено между «шлухим» Шабтая Цви в Восточной Европе и Османской империи. В своих искусных руках, потемневших, растрескавшихся от щелочей и кислот, Якуб держал тайные нити управления. Он передавал общинам деньги, книги и амулеты, привезенные из Стамбула, Салоник, Измира, Каира и других мест. Даже лекарские умения Якуб применял лишь для того, чтобы войти в дома нужных ему людей и завязать полезные знакомства. Маленькая хижина, вокруг которой рос старый лес, исконное владение шляхтичей Сенявских, идеально подходила для тайных встреч. Кому охота коротать вечера под прохудившейся крышей, выложенной зеленым мхом, грея замерзшие пальцы у жалкого огня?! Кто отважится залезть в такую глушь, к волкам и лисицам?!