Он даже поцеловал письмо и принялся перечитывать его снова. А когда читал вторично, то мысли его залетели далеко вперед. Ему уже думалось о том дне, когда кончится война и он вернется с семьей в Севастополь. Каждый вечер он будет ходить с сыном на Приморский бульвар. А когда сын подрастет, поведет его на мыс Херсонес и расскажет, как воевали отец и его товарищи. Свозит его и на Малую землю.

«Воспитаю его настоящим моряком», — думал Глушецкий, улыбаясь своим мыслям.

Ему захотелось как-то отметить рождение сына. Выскочив из блиндажа, он трижды выстрелил из пистолета — салют в честь будущего моряка.

Поздравив командира, Гриднев заметил:

— Надо бы вам похлопотать об отпуске на несколько дней. Проведали бы…

— Точно, товарищ командир, — поддержал Гучков.

— А вот возьмем Новороссийск, тогда и похлопочем об отпуске, — сказал Глушецкий, подавляя вздох.

Конечно, ему хотелось бы сейчас на крыльях помчаться в Сочи. Но разве можно сейчас проситься в отпуск! Встречу придется отложить до подходящего случая.

Вернувшись в блиндаж, Глушецкий сел писать поздравительное письмо жене.

Капитан Новиков вошел, когда Глушецкий, весело посвистывая, заклеивал конверт. Не здороваясь, капитан сел на табурет и несколько минут молчал.

— Чего такой веселый? — хмуро спросил он наконец.

— По случаю семейной радости. Сын родился, — ответил Глушецкий, ласково блестя глазами.

— В такое время? Не одобряю, — тряхнул головой Новиков. — Впрочем, меня это не касается. Можете жениться, расходиться, рожать — это ваше дело.

«Сухарь ты, и больше ничего», — хотелось сказать Глушецкому. Но он сдержался и только справился о причине прихода капитана.

— Пришел проститься, — сказал капитан и криво улыбнулся. — Полковник отчисляет меня. Оно, пожалуй, и к лучшему.

Он замолчал, скривив губы.

— Угости меня, Николай, перед отъездом. Дай мне такую дозу, чтобы до полночи спал. В полночь проснусь и пойду к берегу. Утром меня уже не будет на Малой земле.

Глушецкий окликнул старшину, и через минуту перед капитаном стояла бутылка водки. Выпив залпом стакан, капитан повеселел.

— В апреле день рождения Гитлера, — сказал он, облизывая сухие губы. — Командующий Семнадцатой немецкой армией решил преподнести своему фюреру подарок — утопить в море советских десантников. Свою клятву он скрепил собственной кровью. Так что скоро начнется какофония. Разведчики из потаповской бригады привели «языка», он и рассказал эти новости.

Новиков выпил еще полстакана, закусил куском американской консервированной колбасы и, презрительно щуря глаза, продолжал:

— Тоже мне — мистик. Уколол булавкой палец, выдавил каплю крови и ею расписался — и это должно означать какой-то таинственный обряд. Тьфу! Чтобы сдвинуть малоземельцев, нужна большая сила. Земля наша хоть и называется малой, как-никак стволов — артиллерийских и минометных — до пятисот наберется. И танковый дивизион имеется.

— У них побольше нашего примерно в пять раз, — заметил Глушецкий.

— Ну и что? Наши основательно закопались. Но бои, конечно, будут ожесточенные. Советую закопаться поглубже. Сделайте огневые рубежи на случай прорыва обороны. Все равно бездельничаете.

Новиков выпил еще полстакана, но закусывать не стал.

— Эх, Глушецкий, как я опустился, — язык капитана уже стал заплетаться. — Меня осуждают. Ну и пусть! Им не понять. Кажется, кто-то из великих мыслителей или писателей говорил, что самые грустные в мире слова: «А мог бы». Мог бы и быть другим, если бы… Верно, черт возьми! Однако, Глушецкий, мне пора спать. Я надоел тебе… Я это понимаю… Я всем надоел… И себе надоел. Сейчас допью и пойду вон.

Опорожнив бутылку, Новиков поднялся и молча вышел. Разведчики уложили его в одном из блиндажей.

Глушецкий пригласил к себе Крошку и Семененко.

— Отдых наш, надо думать, кончается, — заявил он и рассказал им о том, что услышал от капитана.

— Потребуются контрольные пленные, — сразу догадался Крошка.

— Вот именно, — подтвердил Глушецкий. — Создадим три группы для наблюдения и на рассвете отправимся подбирать объект для разведки.

Договорившись с командирами взводов, Глушецкий пошел в штаб бригады.

Командующий десантом на Малой земле приказал всем командирам в течение суток любой ценой добыть контрольного пленного.

На военном языке контрольным пленным называется такой пленный, который должен подтвердить или уточнить показания пойманного перед этим «языка» и данные наблюдений.

В полночь Громов вызвал Глушецкого.

Вид у полковника был озабоченный. Хмуря брови и сердито покашливая, он передал Глушецкому приказ командующего.

— Любой ценой, — подчеркнул он.

— Будет разведка боем? — высказал предположение Глушецкий.

Полковник отрицательно покачал головой. В разведку боем надо пустить по крайней мере батальон и израсходовать большое количество снарядов и мин. На Малой земле, где каждый человек и даже каждый снаряд на особом учете, — это роскошь. Полковник не мог позволить себе такую разведку, хотя и считал ее при такой обороне наиболее эффективной.

— Обдумаем, — сказал Громов и начал набивать табаком трубку. — Какие у тебя соображения?

Глушецкий задумался. Гитлеровцы отгородились от десантников минными полями, проволочными заграждениями, траншеями, дзотами; передний край всю ночь освещается и простреливается. Трудно при таких условиях действовать разведчикам. Сейчас нельзя даже добраться до ракетчиков, как это сделал Семененко. Разведчики из соседней бригады вчера сообщили, что гитлеровцы натыкали вокруг окопов, в которых сидят ракетчики, мины и разбросали МЗП, то есть мотки тонкой, как паутина, проволоки, из которой нелегко выпутаться, если наступишь на нее ногой. Попробуй-ка теперь подобраться к ним!

— А почему мы действуем только на переднем крае? — будто сам себя спросил полковник. — Почему бы не проскользнуть поглубже?

— Трудное это дело, — заметил Глушецкий.

— Но не невозможное.

— А возвращаться еще труднее.

Полковник прищурил глаза:

— Разведчики выбирают, что полегче. С каких это пор?

Глушецкий вспыхнул, но промолчал. Зачем командир бригады отпускает такие шпильки?

— Ну, ну, не надувай губы, — уже миролюбиво произнес полковник. — Садись закуривай, и будем думать.

Глушецкий сел и взял папиросу из протянутой полковником коробки.

Пуская клубы дыма и постукивая пальцами по столу, Громов опять будто для себя проговорил:

— Мне кажется, что в Севастополе разведчики действовали смелее и умнее, чем здесь. Эх, нет у меня хорошего начальника разведотдела.

«А почему бы, в самом деле, не попытаться пройти в тыл гитлеровцам», — подумал Глушецкий, задетый за живое замечаниями командира бригады.

Он знал, что в тыл противника пройти можно. А вот выбраться как? Такой плотной обороны, пожалуй, не было еще ни на одном участке фронта.

Но чем больше думал Глушецкий, тем реальнее казалась ему вылазка в тыл. Он решил идти сам, взяв с собой двух-трех разведчиков и сапера.

— А почему сам? — спросил полковник, когда Глушецкий высказал ему свои мысли.

— Мне кажется, что неудобно будет посылать опять Семененко, — ответил Глушецкий. — В Крошке я не уверен, у него еще нет опыта. Замполит Уральцев ранен. А пленного нужно добыть наверняка.

— Да, наверняка, — полковник пытливо посмотрел на Глушецкого и потер пальцами лоб. — Назревают грозные события. Гитлеровцы задумали сбросить нас в море.

Громов выбил из трубки пепел и сунул ее в карман.

— Действуй, — подал он руку Глушецкому. — Сейчас иди на передовую и наблюдай до вечера. Остальных разведчиков тоже послать в наблюдение.

До рассвета Глушецкий, Гучков и Добрецов ползали по передовой, высматривали место, где можно просочиться через оборону противника. С ними ползал солдат из саперной роты. Утром Глушецкий вернулся в штаб и сообщил командиру бригады о том, что на Безымянной высоте, левее метров триста от того окопа, где Семененко поймал ракетчиков, есть подходящее место. Полковник приказал вести наблюдение весь день, а вечером обещал сам прийти в батальон.