Зайцев стоял перед разведчиками с опущенной головой, без пояса, грязный, дрожащий.

«Какой он жалкий и противный», — подумал Глушецкий, стараясь не смотреть на него.

Разведчики сидели молча, хмурые, с суровыми лицами. Они любили Когана за его веселый нрав, умение по-матросски выкрутиться из любой беды и никогда не падать духом, и они, конечно, не могли простить Зайцеву, которого обвиняли в его смерти.

Уральцев глядел на разведчиков спокойным, сосредоточенным взглядом, пытаясь определить, что они будут говорить о Зайцеве, какую кару требовать для него. Если разведчики приговорят Зайцева к расстрелу, то приговор нужно привести в исполнение сегодня же. Кто должен расстреливать? Начальник политотдела сказал, что это должен сделать командир роты. Но Глушецкий, когда Уральцев сообщил ему об этом, брезгливо поморщился и сказал: «Я убиваю только в бою. У меня на пленного рука не поднимается, а на своего тем более». Уральцев чувствовал, что у него не дрогнула бы рука, будь Зайцев настоящий враг. Но ведь он не враг, он обыкновенный советский парнишка. Вся его вина состоит в том, что у него нет качеств настоящего воина. Сейчас Уральцев думал, что, пожалуй, напрасно он затеял все это дело. Следовало бы, как советовал Глушецкий, передать дело в военный трибунал. Можно было сделать так, чтобы суд проходил в роте, чтобы все разведчики слушали и «наматывали на ус».

Глушецкий поднялся и, кашлянув, обвел всех строгим взглядом. Не взглянул только на Зайцева.

— Командир бригады, — сказал он, — приказал отдать бойца Зайцева на ваш суд. Как решите — так и будет. В чем он провинился — вы знаете. Прошу высказываться.

Несколько минут все молчали. Зайцев поднял голову и опять опустил. Первым взял слово Добрецов.

— Раздумывать тут долго не приходится, — сказал он решительно. — За невыполнение боевого задания и проявленную трусость положен расстрел. Нам не нужны людишки вроде Зайцева.

— Я согласен с Добрецовым, — заявил сержант Третьяков, зачисленный в роту недавно с пополнением. У него было узкое загорелое лицо с глубокими морщинами на лбу и под глазами. — В батальоне, в котором я служил, из-за одного труса погиб целый взвод, была отдана противнику высота. Труса мы расстреляли прямо на поле боя. Зайцева надо было расстрелять так же во время разведки, чтобы другим неповадно было.

— Так он же убежал, — насмешливо заметил кто-то.

Третьяков не ответил на реплику, а только сердито метнул строгими глазами на разведчиков и сел.

«Резко говорят, — подумал Глушецкий. — Неужели приговорят к расстрелу?»

Поднялся Гучков. Ткнув пальцем по направлению Зайцева, он резко и презрительно проговорил:

— Вот он стоит перед нами, как пленный. Посмотрите, какой жалкий этот лев с заячьей душой… Думаю, что у каждого из нас скребет на сердце, глядя на него. Я, например, думаю: «Не доведи, боже, стоять мне перед товарищами в таком виде». Слушай, Зайцев, чувствуешь ли ты, что совершил подлое дело? Отвечай! — уже повелительно крикнул он.

Зайцев поднял голову и опять опустил.

— Мне нет оправдания, — чуть слышно произнес он. — Но я прошу пощадить меня.

— Слышали? — повернулся Гучков к разведчикам. — Он сам себя осудил, но он просит пощады. На войне, брат, не щадят. Нет! Да и сам посуди, за что тебя щадить?!

«И этот скажет расстрелять», — подумал Уральцев, удивляясь резкости суждений выступающих.

— Но, — Гучков многозначительно помолчал, — расстрелять проще всего. С этого труса надо снять шкуру. Но душу губить его пока не следует. В штрафную роту отдавать тоже нет смысла.

— Правильно, — живо откликнулся Байсаров и вскочил. — Я тоже был трус. Ужасный трус был. Почему? Сердце закалки не имело. Стрелять меня надо было? Да? Кому польза? Раньше я на небо смотрел из глубокого колодца. Поэтому мало видел. Зайцев тоже смотрит из колодца. Чего ему видно? Ничего не видно. Надо, чтобы увидел. Тогда хороший воин будет. Еще орден получит.

И он сел, смущенно улыбнувшись. Это была его первая речь, и он сам удивился, что довольно складно говорил по-русски.

Встал Трофим Логунов. Он посмотрел на Зайцева тяжелым взглядом своих темных глаз с желтоватыми белками и с презрением сморщил рябоватый нос.

— Тельняшку, паразит, носит, а сам того не знает, что раз надел полосатую морскую душу, то должен быть таким, как все моряки. Я предлагаю стянуть с него тельняшку, а дать обыкновенную нижнюю рубаху. Пусть знает, что она не для прилику дается. Добрецов и Третьяков предлагают расстрелять. Я с ними не согласен. Подумаешь, прокуроры какие! Можно подумать, что у них вместо сердца булыжник, обросший ракушками. Случается с человеком, что душа в пятки уходит. И со мной бывало. А теперь парень оклемался. Слышали, что он сказал Гучкову? Давайте проверим его еще разок. Ежели он опять струсит, то я сам его прямо на передовой ухайдакаю. Тогда будет не жалко. А тельняшку пока снимем. Возражений нет? Снимай, Зайцев.

Не поднимая головы, Зайцев снял тельняшку и надел гимнастерку на голое тело. Логунов взял тельняшку и передал старшине.

Слово попросил Гриднев. «Интересно, что он скажет? — насторожился Глушецкий. — Как батя предложит, так и решат. Его ребята любят».

Гриднев подправил левой рукой успевшие отрасти пышные усы, а правой снял шапку и прокашлялся.

— Уважаемые судьи, дорогие друзья, — начал он. — Мы решаем сегодня судьбу человека. Надо быть мудрыми. В нашей МТС, помню, произошел однажды такой случай. Тракторист Никита Симак спалил трактор. Директор МТС, конечно, разозлился и передал дело прокурору. Тот пришил парню вредительство и собирался укатать его в тюрьму лет на пяток. Узнал об этом секретарь райкома и заступился за человека. Этот Никита, надо сказать, рос сиротой, был молчаливый и тихий парень, но работящий. Еще до того как сгорел трактор, секретарь райкома познакомился с ним и понял, что он за человек. Посоветовал секретарь прокурору не отрывать Никиту от земли, а директору МТС приказал «проработать» Никиту на собрании трактористов. Сам приехал на собрание. Было Никите! Товарищи свои не хуже прокурора крыли. До слез проняли. Зато, скажу вам, после этого лучшего тракториста в МТС не было. Через год его выдвинули бригадиром тракторной бригады. К чему я это вспомнил? Сообразите сами. Есть такая русская пословица: в кремне огня не увидишь, пока по нему обухом не ударишь. Для Зайцева таким обухом является наш суд. Посмотрим, какую искру он даст. Может, кремешек окажется крепеньким, а может, рассыплется, как простой песчаник. Хорошо Байсаров сказал о глубоком колодце, из которого виден только кусочек неба. Ты, Зайцев, запомни его слова. Байсаров как-то сказал мне, что у узбеков есть такая пословица: называться человеком легко, быть человеком труднее. Глубокий смысл заключен в ней. Ты, Зайцев, вдумайся в нее. Мы не расстреляем тебя, мы даже не выгоним тебя из разведки в стрелковую роту, но мы от тебя потребуем стать настоящим человеком. Ты покрыт позором с головы до пят. Счищай его, да поскорее.

Он опять пригладил усы и сел, морщась от боли в ревматических ногах.

После Гриднева никто выступать не захотел.

— Все ясно, давайте решать, — послышались голоса.

Глушецкий переглянулся с Уральцевым.

— Поставим на голосование? — тихо спросил он.

Тот молча кивнул головой.

— Есть два предложения, — сказал, вставая, Глушецкий. — Первое — передать дело в трибунал и просить трибунал приговорить к расстрелу. Второе предложение — оставить Зайцева в разведке, ограничиться товарищеским судом. Кто за первое предложение?

Не поднялась ни одна рука. Даже Добрецов и Третьяков не голосовали. Зато все подняли руки за второе предложение.

Уральцев вышел из землянки, улыбаясь.

Вечером Уральцев пошел с Крошкой в Станичку. Другую группу разведчиков Глушецкий послал провести наблюдение на кладбище, чтобы в случае неудачи в Станичке можно было в следующую ночь пойти туда за «языком».

После их ухода в блиндаж заявился начальник разведотдела бригады капитан Новиков.