— Так точно.

— Моя жена с сыном тоже здесь, но я бываю дома раз в неделю. Не мирное время — понимать надо.

— Понимаю, товарищ полковник.

— Тем лучше. Можете идти.

Начальник политотдела полковник Яснов оказался полной противоположностью командиру бригады: заметное брюшко, на белом румяном лице под белесыми ресницами радостно удивленные глаза.

Когда Глушецкий вошел и представился, он подал ему руку, усадил и весело заговорил:

— Глаза и уши нашего командира бригады… А вы не совсем такой, каким я представлял себе. Я думал, что у вас более ухарский вид. Какое впечатление произвел на вас командир бригады? Не правда ли, свирепый на вид? На самом деле — он человек с доброй душой.

— Я знаю его еще по боям в Севастополе, — пояснил Глушецкий.

— А, значит, знаете! Тем лучше. А я еще построже Громова буду. Уж ежели прижму, так прижму, всех родственников вспомните.

Говоря это, он продолжал посмеиваться, и Глушецкий не понял — шутит начальник или говорит всерьез.

Около окна стоял старший лейтенант. Глушецкий заметил в его темных волосах седые пряди.

«Вероятно, это и есть мой заместитель по политической части», — догадался Глушецкий, пытаясь по внешности определить, что он за человек. У лейтенанта было смуглое, овальное лицо без морщин, широкие скулы, глаза спокойные. Если бы не седые пряди, ему можно было бы дать на вид лет двадцать пять — двадцать восемь, но седина старила его. Губы у него были свежие, припухлые, как у юноши, но около них пролегли две жесткие морщинки. Поношенная солдатская шинель висела на нем мешковато.

Начальник политотдела подозвал старшего лейтенанта и сказал:

— Знакомьтесь.

Старший лейтенант подал Глушецкому руку. Ладонь оказалась широкой и жесткой.

— Уральцев, — сказал он, добродушно улыбаясь. — Буду вашим заместителем по политической части.

— Очень приятно.

Уральцев взял лежавший на полу туго набитый вещевой мешок, вскинул его на спину и сказал:

— Пошли.

Несколько минут шли молча. Молчание нарушил Уральцев:

— Начальник говорил, что вы опытный разведчик. Давно в разведке работаете?

— С самого начала обороны Севастополя.

— Стало быть, севастопольской закваски?

Шел Уральцев вразвалку, не по-военному, говорил чуть запинаясь, и Глушецкий сделал вывод, что он не кадровый политработник.

— А я сталинградской закваски, — сказал Уральцев.

— Как же сюда попали? — удивился Глушецкий.

Уральцев усмехнулся и пожал плечами:

— Известно, как наш брат из части в часть попадает. Был ранен, из госпиталя в резерв попал, а из резерва сюда. В резерве не пришлось задержаться, на второй день получил назначение. И хорошо. Нигде такой скуки нет, как в резерве.

— Это верно, — согласился Глушецкий.

Уральцев сообщил, что он по профессии журналист.

— А почему вы не стали работать в военной газете? — поинтересовался Глушецкий.

— Так уж получилось. А вернее, решил сам повоевать, а не описывать воюющих.

— Когда грохочут пушки, молчат музы…

— Не совсем так, — возразил Уральцев. — Работа военного журналиста трудная и почетная. Дело в личной наклонности. Ваша профессия, слышал я, совсем не подходит для войны…

— Я был биологом.

— Вот то-то же…

Они весело переглянулись.

Глушецкий и Уральцев подошли к двухэтажному дому с высокой крышей. На чердаке этого дома располагались разведчики. Глушецкий занимал пустующую комнату на первом этаже.

Войдя в комнату, Глушецкий сказал:

— Вот наша штаб-квартира. Очень удобно: две кровати, письменный стол, совершенно чистые стены.

— Для фронтовика вполне уютное жилище, — согласился Уральцев, снимая шинель.

В комнате было тепло, и оба лейтенанта, продрогшие на сыром январском воздухе, с удовольствием отогрелись у печки. Заметив чайник, Уральцев прищелкнул языком:

— Чайком побалуемся. Люблю горячий и крепенький. Несколько дней теплоты не ощущал, все нутро захолодело.

— Могу предложить вина, — сказал Глушецкий.

— Спиртное не пью.

— А еще журналист, — укорил его Глушецкий.

— Предпочитаю чай. Однажды мне пришлось побывать в Башкирии. Башкиры пьют чай и приговаривают: чай не пьешь, силы не будет. У них научился за один присест по десять стаканов выпивать.

В комнату, не постучавшись, вошел Семененко. Увидев, что нижняя губа у главстаршины оттопырена вперед, что говорило о его недовольстве, Глушецкий спросил:

— Что случилось?

Покосившись на Уральцева, главстаршина с тоскливо-сердитыми нотками в голосе заговорил:

— Хиба ж то разведчики? Срамота! Прислали таких, — и он пренебрежительно махнул рукой. — У одного очки на носу. Да хиба ж разведчику положены очки! Другой глуховатый, третий куриной болезнью болен. Смех и горе! На что Гриднев спокоен, и тот от злости шипит, як гусак.

— Разберемся, — лейтенант озадаченно почесал подбородок. — Какой это военкомат таких людей в армию призвал? Перестарались.

Уральцев с любопытством разглядывал богатыря украинца.

— Давайте познакомимся, — сказал он, протягивая ему руку. — Уральцев, заместитель командира роты по политчасти.

Он в упор смотрел на него, сдавливая руку. Семененко глянул на него сверху вниз, понял, что тот испытывает его силу, и сам давнул так, что Уральцев крякнул:

— Довольно!

И поднял ладонь.

— В молодости каменотесом был, — объяснил Уральцев. — Силенка в пальцах сохранилась. Редкий человек выдерживает, если крепко пожму. А вот перед ним пасую, — и он повернулся к Семененко. — Так говорите, в роте таких больше нет?

— Куда там, — пренебрежительно повел плечом главстаршина.

— Посмотрим. Отложим, товарищ командир, чаек и поговорим с людьми, — предложил Уральцев.

Глушецкий согласно кивнул головой.

Они поднялись на чердак. Он был просторный, с окнами, с отлично побеленными стенами. В мирное время здесь сушили белье. Сейчас ровными рядами стояли двухэтажные койки. Угол, где стояла печь, был завешен плащ-палатками — там находилась ротная кухня.

Увидев командира, дневальный крикнул: «Смирно», и все, кто сидел или лежал, вскочили и молчаливо устремили взгляды на двух лейтенантов. Глушецкий приказал построить в две шеренги всех новичков.

— Побеседуем, товарищи, — обратился он к ним. — Прошу поднять руки тех, кто добровольно записался в разведку.

Поднялось двенадцать рук. Глушецкий распорядился этим людям выйти вперед.

— Семененко, ведите их в тот угол, — указал он рукой, — и перепишите всех по установленной форме.

В строю осталось тридцать шесть человек.

— Как вы попали в разведку? — спросил их Глушецкий.

— Разрешите доложить? — выступил вперед пожилой солдат с сеткой морщин под глазами.

— Говорите.

— Нас построили, пришел командир из штаба и стал отсчитывать: этих в саперную, этих в батальон автоматчиков, этих в связь, этих в разведку. Так вот мы оказались в разведке. Все мы еще не были на фронте и точно не представляем, что такое разведка.

— А разве вам об этом никто не говорил? — спросил Глушецкий, возмущаясь таким методом комплектования подразделений.

— Нет как будто.

Глушецкий терпеливо стал объяснять, какие обязанности у разведчиков, что от них требуется, как опасна и трудна их работа.

После его объяснений еще шестнадцать человек пожелали быть разведчиками. Этих замполит увел в другой угол.

Глушецкий не знал, что делать с остальными. Оставить в разведке? Никакой пользы они не принесут.

Глушецкий переписал всех оставшихся, решив завтра пойти к командиру бригады с просьбой об отчислении их. Из двадцати девятнадцать оказались негодными по состоянию здоровья — плохое зрение, слух, порок сердца, слабые легкие и тому подобное. Последний человек, которого спросил Глушецкий, несколько замялся.

— У меня, собственно, болезни нет, — полушепотом сказал он, потупя темные, чуть навыкате глаза. — Но я хотел бы специализироваться по моей прежней профессии.

— А какая у вас была профессия?