Крошка подшивал подворотничок к гимнастерке. Подняв голову, увидел, что Глушецкий не пишет, а остекленевшими глазами уставился в одну точку и прикусил нижнюю губу.

— Что с тобой, Николай? — обеспокоенно спросил он.

Глушецкий не отвечал, даже не изменил позу.

— Николай, что случилось? — вторично спросил Крошка и подошел к нему.

Глушецкий опустил голову и глухо сказал:

— Галя тяжело ранена.

Он встал, спрятал в полевую сумку листок бумаги.

— Пошли к полковнику. Потом расскажу.

Уральцев не пошел с Глушецким, а отправился к разведчикам, которые сидели под деревом и слушали Гриднева, рассказывающего какую-то историю. Увидев майора, разведчики вскочили и окружили его с радостными восклицаниями. Уральцев поздоровался с каждым за руку, а ротного батю Гриднева обнял.

— С нами пойдете? — догадливо спросил Гриднев.

— С вами.

— Ребята, наш бывший комиссар с нами будет, — сообщил Гриднев, обращаясь к разведчикам.

— Вот это хорошо, — одобрительно сказал Добрецов. — Веселее будет.

— Это в каком смысле? — прищурился Уральцев.

— Во всех смыслах, — улыбнулся Добрецов.

— Точно, — подтвердил Кондратюк.

— Без замполита в роте стало хуже. Командиру роты не до бесед и собраний, у него и без того забот хватает. Политическую работу свалили на парторга. А я не из грамотеев, — сказал Гриднев.

— Вы о чем-то сейчас беседовали? — спросил Уральцев. — Садитесь, продолжайте.

Он присел на пенек. Сели и разведчики.

— У нас, собственно, не беседа на тему, а так, вольный разговор. Кондратюк недавно вернулся из отпуска.

— Как жизнь в колхозе? — поинтересовался Уральцев.

— У нас, в станице, — сказал Кондратюк, — колхоз при немцах ушел в подполье. Зерно заховали в ямы, инвентарь тоже, три трактора загнали в лесополосу и завалили бурьяном. Как прогнали немцев, в марте это было, на другой же день состоялось собрание колхозников, избрали правление, председателя и начали готовиться к весеннему севу. Пацаны выловили в степи десятка два лошадей, пораненных и отбившихся после боя. Через месяц колхоз уже сеял. Около пятисот гектаров яровой пшеницы засеяли. Урожай, правда, не очень богатый для Кубани — по пятнадцать центнеров собрали. Но и то подпорка армии. Это ведь сорок пять тысяч пудов. Нашу бригаду год можно кормить хлебом нашего колхоза.

— Здорово!

Молчавший до сих пор Логунов встал и, поправляя бескозырку, решительным тоном заявил:

— После войны надо поставить памятник колхознице.

— Твоей Дуне, — заметил Добрецов.

Логунов сердито сверкнул в его сторону глазами и тем же тоном продолжал:

— И моей Дуне. А что? Знали бы вы, братцы, как тяжело сейчас в колхозах нашим женщинам! И на тракторе, и на молотилке, и на жнивье, и на пахоте. А едят они что? Дуня говорила, что весь хлеб сдают для армии, а сами сидят на картошке. Я поцеловал Дуне руки и сказал: «От имени всех матросов Черноморского флота целую и низкий поклон шлю всем колхозницам». Правильно я, батя, сказал?

— Правильно, — поддержал его Гриднев, тоже вставая. — А что, братцы, пора и в дорогу собираться.

Уральцев задержал Логунова.

— Расскажи, Трофим, как ездилось на Урал. Что видел?

Логунов весело сказал:

— А я не ездил.

— Как это — не ездил? — удивился Уральцев. — С женой ведь встретился.

— Она сама приезжала сюда.

— Расскажи.

Продолжая улыбаться, Логунов стал рассказывать:

— Выписали мне отпускные документы и я уже собрался в путь, как прошел слух, что приехала на фронт делегация колхозников из Челябинской области. У меня почему-то сердце екнуло, словно в предчувствии, что Дуня с той делегацией. Она писала раньше, что собирается такая делегация и что она кандидат на поездку. Думаю, поеду домой, а Дуня сюда пожаловала. А на кой ляд мне отпуск, ежели с женой не повидаюсь. Пошел к капитану Глушецкому. Тот разузнал, что делегация находится в Туапсе, но на следующий день поедет в Новороссийск. Не медля ни часа, я на попутных машинах двинулся в Новороссийск. Заявился в комендатуру, доложил дежурному. Тот говорит, что ждут делегацию. В полдень подъезжает автобус. Я к нему. Выходят делегаты, один за другим. Сердце мое колотится. Не обманулось сердце: выходит моя Дуня, в платочек пуховый укутана, на лице улыбка. Увидела меня и бросилась на шею. Целует, а сама плачет и смеется. Известно, у женщин глаза на мокром месте. Ну и я, признаться, тоже ошалел от встречи, как обнял ее, так не могу рук разжать. Думаю: отпущу, она исчезнет, окажется, что все это сон. Вы извините, что в лирику ударился…

— Чего там извиняться, — сказал Уральцев. — Дело житейское, не с кем-то, а с женой встретился. Три года разлуки, подумать только…

— Верно, три года, — вздохнул Логунов. — Но зато пятнадцать дней я провел с женой.

— Десять, — поправил Уральцев.

— Нет, пятнадцать. Десять суток я ездил вместе с делегацией по воинским частям. А что мне оставалось делать? Так и проездил весь отпуск рядышком с Дуней. Между прочим, делегация побывала и на Малой земле. Там я был за экскурсовода. Показал колхозникам детские ясли, где меня оглушили и взяли в плен. Дуня там расплакалась. Суток через восемь делегацию отвезли в Сочи. И я с ней. Эх, как там было нам с Дуней хорошо! Будто мы вновь поженились. Когда кончался срок отпуска, я набрался нахальства и пошел к коменданту. Рассказал ему, как встретился с женой, и попросил продлить отпуск. Чем-то я понравился ему. Улыбнулся, похлопал меня по плечу и говорит: «Вижу, боевой матрос, продляю отпуск еще на пять суток». Как на крыльях выскочил я из комендатуры. Еще пять суток счастья! Понимать надо. О чем только мы не говорили с Дуней за это время, я ей про Малую землю рассказываю, а она о жизни в колхозе. Да, товарищ майор, тяжко живется людям в тылу! Дуня стала худенькая, на лице морщины, руки в мозолях. А была ладная собой, в соку, глаза так и светились. Картиночка, одним словом. Мужики в селе говорили: как этому рябому такая красавица досталась? Глядел я теперь на нее, и сердце от жалости сжималось…

— Идите ужинать, Трофим. Как-нибудь на досуге поподробнее расскажете, как ездили с делегацией. Не возражаете?

— Расскажу, почему не рассказать. О хорошем всегда приятно вспоминать и рассказывать. Я не прощаюсь, ведь вы с нами.

— С вами.

Логунов ушел. Уральцев подумал, что ему тоже не мешало бы поужинать. Направился к кухне и нос к носу столкнулся с Семененко.

— Павло! — окликнул Уральцев.

Семененко вгляделся и, узнав Уральцева, радостно воскликнул:

— Кого я бачу! Комиссар! Какими судьбами?

Они обнялись, похлопали друг друга по плечам.

— Ого, Павло, ты уже офицер, — заметил Уральцев, нащупав на его плече звездочку.

— Младший лейтенант, — с гордостью сказал Семененко. — А это бачили?

На груди Семененко блестела Золотая Звезда Героя Советского Союза.

— Поздравляю! — воскликнул Уральцев и опять обнял его. — Знаю о твоем подвиге. Заслужил такую награду.

— А Логунова обидели, — проворчал Семененко. — Вместе же были, одно дело делали. А ему только орден Красного Знамени.

— Тоже большая награда.

— Большая, да не такая. А мне зараз стыдно парню в глаза смотреть.

— Твоей вины в том нет.

— То так, а все же… Ты к нам по какому делу?

— Пойду с вами в десант.

— Сам захотел или назначили?

— И то и другое.

Семененко покивал головой в знак понимания, и они вместе направились на кухню.

Ночью бригада Громова прибыла на косу Чушка. Узкая полоска песчаной земли — уникальное создание природы — уходила на несколько километров в море. Тут была с осени налажена переправа на крымский берег. По этой косе гитлеровцы отступали в сентябре прошлого года. Наши летчики тогда бомбили ее. Кругом валялись разбитые танки, машины, орудия. А когда косу заняли советские войска, ее начали бомбить гитлеровские летчики, обстреливала дальнобойная немецкая артиллерия. Укрыться здесь негде, выкопать окоп невозможно, он осыпался и наполнялся водой. Веселое место, ничего не скажешь.