Вольфсон говорил спокойно, уверенно. В его голосе, движениях не чувствовалось нервозности, свойственной некоторым людям, отправляющимся на выполнение опасного задания.

Будь сейчас Вольфсон в гражданской одежде, он выглядел бы симпатичным парнем. Широколицый, с гладко зачесанными светлыми волосами, высоким лбом, голубыми глазами, в которых светится доброжелательность и доброта, он вполне походил на русского человека.

В комнату вошел лейтенант и доложил, что машина подана.

— Хорошо, — сказал полковник и поднялся. — В путь-дорогу, друзья. Желаю успеха.

Он пожал обоим руки, обнял. В дверях полковник задержал Глушецкого и сказал:

— Вы полностью доверяйте Карлу. Он надежный человек, проверен нами. Крепок, как настоящий коммунист.

— Я еще не коммунист, — обернулся Вольфсон. — Но на пути к тому, чтобы стать им.

— Верю в это, — сказал полковник.

Вольфсон надел шинель и шапку советского солдата. Они сели рядом на заднее сиденье. Несколько минут ехали молча. Но когда стали подъезжать к развилке дорог, одна из которых вела в госпиталь, Глушецкий сказал:

— Карл, давай завернем на несколько минут в госпиталь.

Там работает моя жена. Не виделся с ней почти год.

— Какой разговор, — живо отозвался Вольфсон. — Понимаю.

Машина въехала в расположение госпиталя.

— Подожди меня, Карл, — сказал Глушецкий, вылезая.

Галя стояла около госпитального автобуса и о чем-то разговаривала с шофером. Глушецкий издали окликнул ее и побежал навстречу, чувствуя, как от волнения колотится сердце.

В марте полковник Громов вернулся в бригаду.

Фоменко не обнаружил разочарования или недовольства. Несмотря на то что Громов нередко одергивал его, подавлял своим превосходством, Фоменко уважал и даже любил его. Он не отдавал себе отчета, почему любил. Возможно, потому, что сам не имел тех качеств, которые были у полковника. У иных людей это вызывает зависть, иногда черную, а у других, как у Фоменко, любовь и уважение. Сам не жесткий по характеру, Фоменко ценил в Громове непоколебимость, твердость духа, умение владеть собой в любой обстановке, быстро принимать решения.

Когда в комнату вошел Громов и, улыбаясь, пробасил: «Приветствую, мой друг», Фоменко бросился ему навстречу, обнял с радостным восклицанием:

— Георгий Павлович! Как я рад…

Громов тоже обнял его, потом отступил на шаг.

— Ну-ка, посмотрю, какой стал. — Одобрительно кивнул и сказал: — Выглядишь молодцом. Слышал, хорошо справлялся с командованием бригадой. Рад этому. Откровенно говоря, я недооценивал тебя. Жил бок о бок, но не я, а генерал Петров разглядел в тебе командира. — Он сделал тяжелый вздох. — В укор мне…

«Чего это он сразу самокритикой занялся?» — удивился Фоменко, польщенный, однако, оценкой Громова.

— Мне кажется, — сказал он, жестом приглашая полковника садиться, — у вас не было оснований быть недовольным мною, я четко выполнял все ваши распоряжения.

— Вот именно — распоряжения, — поморщился Громов.

Они сели на стулья около письменного стола друг против друга. Громов принялся набивать табаком свою трубку.

— Знал я, товарищ подполковник, — начал он, бросая на Фоменко хитрый взгляд, — одного директора завода. Был у него начальник отдела снабжения. Спрашивает как-то его директор: «В такую-то область ты отгрузил продукцию?» Тот ответил: «Ну конечно». Директор опять спрашивает: «В достаточном количестве?» Снабженец заверяет: «Не беспокойтесь, отгружено столько, сколько надо». Тогда директор замечает: «Слишком много не следовало бы». Снабженец и тут находит ответ: «А мы слишком много и не посылали». Директор подумал и сказал: «Вообще-то я думаю, что не стоило бы туда посылать». А снабженец отвечает: «А мы и не посылали».

Фоменко вежливо улыбнулся:

— Я понял, Георгий Павлович.

— Неужели сразу понял? — удивился Громов.

— Вы правы в какой-то мере, отождествляя себя с тем директором завода, а меня со снабженцем. Но раз мы поняли, то, стало быть…

Громов положил ему руку на плечо:

— Прости, дружище, за то, что стремился сделать тебя таким снабженцем. Я понял многое за эти месяцы.

Фоменко покраснел:

— Ну что вы, право, Георгий Павлович. Мне было приятно служить с вами. Я и сейчас с удовольствием остался бы у вас начальником штаба.

— И я с не меньшим удовольствием согласился бы на это. Но увы, — Громов развел руками, — это уже невозможно. С моей стороны это был бы эгоизм, а с твоей — ненужная жертва. Откровенно скажу — рад твоему росту, надеюсь увидеть командиром дивизии и в генеральском звании. Признайся, хочется быть генералом?

— У каждого солдата в ранце маршальский жезл.

Громов раскатисто рассмеялся.

Ему действительно жаль было потерять такого начальника штаба. Но приходилось. Прежде чем вернуться в бригаду, он побывал у нового командующего Приморской армией генерала армии Еременко.

— Возвращайтесь в бригаду, — сказал ему Еременко. — А Фоменко мы заберем у вас. О нем хорошо отзывался Петров. Надо продвигать такого командира.

— А я с кем останусь? — спросил Громов.

— Об этом позаботимся.

— Позвольте спросить, какую должность метите ему?

— Будет командовать бригадой, возможно, станет начальником штаба дивизии…

— Извините, Георгий Павлович, за нескромный вопрос, — с некоторым смущением произнес Фоменко. — А почему вы вернулись в бригаду? Ходили слухи, что вас командиром дивизии назначили.

— По моей просьбе, дорогой, по моей. Лично просил об этом. И меня уважили. А вот как освободим Севастополь, так согласен сдать командование бригадой хоть тебе, хоть кому угодно. Мне важно дойти с ней до Севастополя. Скажешь — блажь в голову зашла… Верно, блажь. А почему не уважить хоть одну блажь полковника? Ты должен понять меня.

— Понимаю, товарищ полковник.

— Это я в шутку называю блажью. А на самом деле это всерьез. Нет для меня жизни, пока не пройду по улицам Севастополя, не просто пройду, а победителем. Какая-то струна во мне так настроена. И я не могу противиться. Прости уж, дружище, что отнимаю у тебя бригаду. По случаю передачи бригады организуй ужин. Пошли за начальником политотдела Ясновым.

— А его нет.

— Куда делся?

— Отозвали. Вскоре после вашего отъезда.

— А кто же теперь?

— Подполковник Железнов. Не флотский, из политуправления прислали.

— Пригласи его. Надо же познакомиться. Заместителя по тылу вызови.

— Тоже новый. Прежнего отозвали.

— Вот так! А еще кого нет?

— Вчера уехал Игнатюк.

— Как — и Игнатюк! — поразился Громов. — Кому он понадобился?

— Поехал учиться.

— Жаль, не довелось встретиться. Изменился ли он?

Фоменко вынул платок, вытер лысину и только после этого сказал:

— Он аккуратист. Но сожаления при расставании не испытывал. Вы знаете причину.

— Да, разные люди живут под одним небом, — в задумчивости проговорил Громов. — Вот Игнатюк. В одной партии состоим, одну веру исповедуем, вроде бы идейные. А нет у меня к нему ни уважения, ни доверия. Вреда от него больше, чем пользы, не нужен он партии. — После некоторого молчания добавил: — А может, кому-то и нужны такие… при каких-то обстоятельствах…

Громов поднялся и подошел к окну. На улице было сыро, туманно. В окно гляделись потемневшие ветки тополя, на которых местами была наледь. Ствол тополя иссечен осколками, видимо, не так давно поблизости разорвался снаряд. Глядя на искалеченное дерево, выглядевшее без листьев жалким и беспомощным, Громов покачал головой: «Бедняга, никто не врачует твои раны. Молчком переносишь боль».

По улице шли капитан Глушецкий и младший лейтенант Семененко. Увидев их, Громов открыл форточку, по-озорному, забыв о своей должности, крикнул:

— Эй вы, бездельники, загребайте сюда!

После теплого ветра, дувшего несколько дней подряд, из-под буро-желтой прошлогодней травы вылезла нежная зеленая поросль, и земля стала похожа на изумрудный ковер. Неведомо откуда появились грачи и скворцы, деловито зашныряли по полям и огородам. Сегодня ветер затих, утром молочный туман окутал все кругом, но держался недолго, теплое солнце придавило его к земле, а спустя немного от нее пошел парной запах. Земля пробудилась после зимней спячки, задышала мощной грудью, призывая людей пахать, боронить, сеять.