— Ну вот мы почти и пришли, — заметно повеселев, бодрым голосом сказал Василий Петрович. — Денек сегодня, — покачал он головой. — По поводу моего счастливого спасения пьем французский коньяк «Наполеон». Сейчас перевяжем вам руку и ужинать. Маша, о-го-гоу! — зычно крикнул Василий Петрович. От палатки, где горел костер, ответили низким контральто:

— Василий, ужин готов.

— Ну вот, с корабля, как говорится, на бал. Как рука-то?

— Да что ей сделается.

— Ну тогда обожди минутку, Анатолий, — остановился у заводи чуть пониже мосточка Василий Петрович, — у меня тут сеть поставлена, — с таинственным видом подмигнул он. Я сейчас. Момент. Рыбки вот только на ушицу…

Василий Петрович опустил лукошко на траву и стал осторожно спускаться по заросшему тростником берегу к воде.

На плесе играл окунь, в зарослях ольхи на противоположном берегу пискнула камышевка и, сорвавшись с ветки, юркнула в прибрежную траву. Из воды стрельнула серебристыми блестками мелкая плотва, распугав водяных пауков, бросившихся врассыпную, точно их сдуло порывом ветра. В теплом сыром воздухе облачками роилась мошкара, в тростнике слышен был легкий звон комаров, кругом все было так спокойно и миротворно, что происшедшее с ним сегодня в лесу казалось просто дурным сном и не хотелось верить, что где-то там, в чащобе, лежит медведица с разваленным ударом сабли брюхом.

Закат догорал, окрашивая тихий плес тревожными кровавыми отблесками, в поле монотонно дергал коростель, отсчитывая минута за минутой уходящий день. Василий Петрович, кряхтя и оттопырив зад, нащупал ногой в резиновом сапоге дно и вошел в речку.

— А, черт, не вытащу никак, — ворчал он, ухватив обеими руками кол, на котором была закреплена сеть под водой. Наконец кол поддался, и сеть блеснула над плесом. — Ну вы, миляги, — любовно приговаривал Василий Петрович, бережно высвобождая из сети рыбу, — попались плотвицы — белотелые девицы. А вот и франт окунишка. А ты, хищница, не кусайся, будет тебе, откусалась, на сковородку пойдешь, — швырнул он на траву щуку. — А мелюзгу обратно в реку, такой у меня закон — мелюзга пусть растет. Конечно, — говорил он, обращаясь к Тольке, смывавшему с разодранного рукава запекшуюся кровь, — можно бы рыбку и на удочку наловить, есть у меня удочка, и спиннинг есть, но здесь, на природе, каждый час дорог, да и улов на удочку не тот. Линь, например, на удочку здесь не идет. Что не съедим сразу — я копчу, у меня портативная коптильня с собой. Любишь копченую рыбу, Анатолий?

— Я все люблю, особливо когда весь день не жрамши, — ответил Толька.

— А рукав ты напрасно намочил, может попасть инфекция с водой, — назидательно сказал Василий Петрович. — Сейчас осмотрим твою рану и прижжем. Ну, и небольшая доза спиртного внутрь. Вместо инъекции от бешенства. Вот дело и сделано, — говорил Василий Петрович, втыкая с усилием кол в дно. — Рыба у нас есть. В лукошко ее, в лукошко и травкой сверху, чтоб не выпрыгивала. Сейчас мы с тобой, Анатолий, дерябнем по случаю нашего счастливого знакомства. Сегодня выпить не грех. Что молчишь? Со мной не сопьешься, не бойся. Не дам.

— Да не следовало бы мне, Василий Петрович, — приглушенным голосом ответил Толька. — Уж вы сами за мое и за ваше здоровье отведайте этого, как его… Бонапарта.

— Брось, Анатолий, брось. Ведь мы выпьем не с тоски, и не от обиды на кого-то, и даже не для «дерзости духа», как ты говоришь, а по особому поводу, по чрезвычайному поводу, можно сказать. А также из медицинских соображений. Это ни в какой мере нельзя расценивать как пьянство. На праздники ты небось разговляешься? А у нас сегодня праздник. Я себя чувствую так, словно заново родился.

В голосе Василия Петровича уже не было заметно и тени недавнего заискивания перед Толькой, не было той приниженной почтительности к своему спасителю, а появились нотки как бы дружеской покровительности старшего к младшему, принял он тон отеческой заботливости, тон опекуна к заблудшему дитяти, и говорил ему уже не «вы», а «ты», сам не замечая того. Тот страшный лес с медведями был где-то там, далеко, в загустевшей синеве, черными иззубренными обводами упирался он в тихое, бестревожное небо, а здесь, у жаркого костра, манившего теплом и уютом, Василий Петрович был на своей территории в своей маленькой вотчине, это был его личный мирок под огромным небом, укрывшим землю ласковой ночью, и в этом мирке он был хозяин, а Анатолий был его гость, которого он собирался обласкать и отблагодарить по-царски за все содеянное. А содеяно было, как он понимал, немало — подарена была жизнь, и за это можно было отдать все, и Василий Петрович шел к палатке, преисполнившись сложным чувством, в котором была и радость возвращения к прежнему, но теперь уже обновленному бытию. Он был признателен своему спасителю, человеку, на первый взгляд, несколько странному, ушедшему в лес от соблазнов, человеку, которому следовало помочь. Хотя чем именно он ему сможет помочь, Василий Петрович еще не решил, но то, что нужно было вызволить молодого парня из этой дикой, как он считал, лесной жизни, — это осознавал ясно.

— Машенька, принимай гостя, — громким, веселым голосом сказал Василий Петрович, подходя к палатке.

Дородная блондинка лет тридцати пяти в спортивном костюме, подчеркивавшем несколько пышные формы, пошла им навстречу, красивое лицо ее оделось приветливой улыбкой, она оценивающе посмотрела на Тольку и, заметив разодранный рукав его куртки, перевела на супруга взгляд, в котором был немой, но красноречивый вопрос: «Что за оборванца ты привел, не опасный ли это человек?» Она приняла из рук Василия Петровича грибное лукошко и, увидев прикрытую травой рыбу, ничуть не удивилась, а улыбнулась и мягко пожурила супруга, что, верно, намокли лежавшие снизу грибы.

— Грибы, — с неумеренной живостью захохотал Василий Петрович, развеселившись от ее уверенности, что в лукошке есть грибы. — Нет, — блестя глазами и все еще мелко похохатывая, ответил он, — не бойся, Машенька, там нет грибов. — И, развеселившись, Василий Петрович уже не оставлял шутливого тона. Точно сбросив груз от недавнего душевного потрясения, он испытывал необычайную душевную легкость, ему хотелось говорить, двигаться, энергично действовать, и он, размахивая руками, стал рассказывать супруге о происшествии в лесу. Он то приседал, выпучивая глаза, то прыгал у костра на раскоряченных ногах, изображая кинувшуюся за ним медведицу, а Маша, то есть Мария Владимировна, охала, охватывала ладонями свое красивое лицо и переводила взгляд то на супруга, то на Тольку, сидевшего с безучастным, скучающим видом на корточках у костра. Но постепенно Мария Владимировна заразилась веселым настроением супруга, старавшегося представить все происшедшее с ним в лесу в качестве смешного недоразумения, о котором еще будет вдосталь разговоров дома.

Как только рассказ Василия Петровича подошел к тому месту, когда Толька кинулся на медведицу с саблей и развалил ей брюхо до самого паха, Мария Владимировна ахнула и бросила на Тольку взгляд, преисполненный восхищения и ужаса, в котором сквозило невольное преклонение перед мужественным гостем. Тут Василий Петрович вспомнил, что его спаситель хотя и легко, но все же ранен, и бросился к машине за аптечкой. Тольку заставили снять куртку, отодрали спекшуюся от крови рубаху от раны, промыли водкой две неглубокие царапины от когтей едва задевшей его уже при падении медведицы. Наконец Тольку усадили за туристский столик, и Василий Петрович извлек из багажника «Волги» коньяк, а Мария Владимировна уже подавала на стол ужин.

— Ну, Анатолий, выпьем за тебя, ты замечательный парень, с таким, как ты, как говорится, можно ходить в разведку, — несколько напыщенным тоном сказал Василий Петрович. — Выпьем, Машенька, за этого простого русского человека, обитателя лесов.

Толька взял в руки стопку и страдальческим взглядом долго смотрел на ее содержимое, и, когда Мария Владимировна, заметив его колебание, спросила с улыбкой: «Ну что же вы, Анатолий?» — он одним махом выпил и, не поднимая глаз на своих сотрапезников, стал торопливо есть. На лице его можно было прочесть заметную неловкость и растерянность. Когда допили коньяк, Василий Петрович сходил к машине и принес бутылку «Столичной».