С болезненным и тягостным чувством смотрел он на полки с золочеными переплетами, ходил между стеллажами, вздыхал, чувствуя, что ему сегодня уже не уснуть, мысли его перескакивали одна через другую…

И тут он почему-то вспомнил того очкарика на троллейбусной остановке, который спрашивал его совершенно искренне, без всякого подвоха, не находит ли на него временами очищающая грусть, не беседует ли он мысленно с Марком Аврелием по ночам. Нет, он не беседовал сейчас ни с Марком Аврелием, ни с Блезом Паскалем, ни с Эпиктетом, потому что никогда не читал никого из них, да и вряд ли они сумели бы рассеять в его душе те чувства, что мешали снова безмятежно уснуть…

Он просто думал.

Море блестело тускло, лениво, кричали наперебой чайки ребячьими голосами. Потом небо озарила вспышка, и все завертелось перед моими глазами, понеслось куда-то мимо — пароходы, птицы, облака… Горизонт заслонило водное стекло, и я увидел перед собой черные колеблющиеся петли водорослей. Что-то холодное, липкое скользнуло по лицу и плечам… И тут внезапно дрожащий хриплый голос встрепенулся где-то совсем рядом:

— Звыняйте, будь ласка!

Я вскочил с постели и огляделся спросонья в потемках. Какой-то мужчина в одном исподнем, а именно в белых кальсонах и майке, отпрянул от меня. За стеклом мелькнула и остановилась неподалеку череда светящихся вагонов, бросая по стенам громадной комнаты неровные отблески. Вдоль длинного окна привокзальной гостиницы тянулся ряд железных коек, скорбно белели под простынями мумии храпевших транзитников, укрывшись с головой от донимавших мух.

Голос диспетчера отчетливо и бодро проговорил в динамике на дальнем конце перрона:

— Скорый поезд девяносто третий Одесса — Львов прибыл к третьему пути, стоянка пять минут.

Я потер лоб и обескураженно глянул на растерянного незнакомца, лицо которого стало в эту минуту оранжевым от огня семафора. Он торопливо бормотал слова извинений, объясняя полушепотом, что ошибся койкой, возвращаясь из туалета. Заскрипели пружины, и вскоре он уже тихо посапывал на соседней кровати. Я же не мог уснуть, лежал, уставясь в потолок со щербатым незатейливым барельефом, и прислушивался к суете на железнодорожных путях, где продолжалась посадка.

Мое сознание невольно противилось забытью, в голове еще бродили отголоски неприятного сна, навеянного мучительными раздумьями за последние дни перед отъездом. Где-то в дальнем углу комнаты мажорному булькающему храпу нежнейше вторила чья-то простуженная фистула, в коридоре то и дело хлопали двери, потом на перроне глухо лязгнули буфера вагонов, по стенам все быстрее заскользили бледные ромбовидные пятна света…

Я снова и снова перебирал в памяти все, что связывало меня с другом моего детства Костей Собецким. В последний раз мы виделись лет шесть назад, в ту пору он развелся со своей первой женой и переехал из Одессы в Ригу.

«Лучше сознавать свою независимость, чем казаться счастливым в браке, как считали древние римляне», — иронизировал Собецкий. Но своей независимостью холостяка он упивался недолго. У него в Риге была пассия, Вероника. Высокая стройная блондинка с саксонскими чертами лица и кажущейся на первый взгляд надменной неприступностью, за которой скрывалась всего лишь душевная апатия и самовлюбленная холодность. Познакомились они как-то летом на черноморском пляже, и прельстила его, скорее всего, эта инфантильная и чопорная дива с нарочитой улыбкой всепрощения на лице своей броской внешностью. Что и говорить, на людях держаться она умела и, кстати, отличалась прямо-таки патологической аккуратностью во всем, чуть не ежечасно извлекала зеркальце с перламутровой старинной оправой и расчесывала шикарные золотистые волосы, ниспадавшие ниже плеч. Вскоре Собецкий прислал мне приглашение на свадьбу, но я так и не смог тогда приехать из-за срочной командировки; меня включили в опергруппу по расследованию одного важного дела. Раза три я ему после писал, но ответа, увы, так и не дождался. Вряд ли он обиделся на меня.

И вот теперь выданный фотороботом в нашей лаборатории портрет, походивший до удивления на Костино обличье, разослан повсюду уголовным розыском. Подлинная фамилия преступника была еще неизвестна, но даже те немногие данные, которыми я располагал, рождали во мне гнетущее подозрение: приметы во многом сходились. Впрочем, чего не бывает в природе, мало ли есть схожих лиц. Даже Ломброзо, окажись он на моем месте, помешкал бы с выводами. Само собой разумеется, я не спешил делиться ни с кем мыслями об этом разительном сходстве, но невольные раздумья терзали меня теперь день ото дня все больше и больше. Ведь Собецкий был моим закадычным другом детства, и, признаться, я многим ему обязан даже помимо того, что он спас мне однажды жизнь. В тот день, двадцать с лишним лет назад, когда мы ватагой отчаянных юнцов рискнули заплыть к дальнему волнорезу, лишь Костя в критическую минуту пришел мне на выручку. Я и сейчас помню все до мельчайших подробностей. Такое непросто забыть. Этот дурацкий сон, привидевшийся нынче, словно брешь в моем сознании, которую не зарубцевало время. Единственное, где мы, наверное, никогда не стареем, так это в наших снах. Именно в них неизгладившиеся тревоги и обманутые желания не знают утешения и время от времени являются нам под флером Морфея.

Я даже пришел тогда к убеждению, что страх имеет над человеком больше власти, чем надежда, которая покидает предательски в последнюю минуту и позволяет парализовать нашу волю. Помнится, я силился крикнуть, почувствовав, как резко свело судорогой сперва одну, а затем и другую ногу, но спазмы железной спиралью перехватили горло. Я бешено молотил руками по воде и панически озирался по сторонам обезумевшими глазами, в то время как мои дружки испуганно шарахнулись от меня. «Нет, нет!» — кричало все во мне; ведь я не мог утонуть, смерть всегда казалась мне чем-то ирреальным, не имеющим никакого отношения именно к моему сознанию. В детстве из нашей души невозможно вытравить идеализм, все мы воображаем себя царьками мира, живущего только через наши глаза.

Но я шел ко дну. Горизонт опрокинулся в море, и все поверглось в хаосе. Уже почти теряя сознание, я почувствовал, как меня дернула за волосы чья-то рука… Костя из последних сил тащил меня метров пятьдесят до волнореза, где мы долго лежали, распластавшись, как медузы, на камнях безжизненными телами. Он поднялся первым и, пока я пришел в себя окончательно, успел разыскать где-то в расщелинах валунов побелевшие от солнца, выброшенные давним штормом доски. Потом он кое-как смастерил из них подобие плота. Иначе до берега мне было не дотянуть; икры нестерпимо ныли и казались одеревеневшими. После того случая я не раз просыпался вдруг среди ночи; меня еще с месяц мучили разные жуткие видения и кошмары. Ведь не окажись в ту минуту со мной Собецкого… Да, банальный случай, конечно, но легко говорить о банальности подобных ситуаций, пока это не коснется нас самих.

От великодушия до благоразумия целая пропасть, но вряд ли кто-нибудь из знакомых Кости рискнул бы назвать его благоразумным человеком. Он всегда был непредсказуем в своих поступках, мог выкинуть неожиданный для всех трюк, мало задумываясь о последствиях. Но здесь-то он проявил свое великодушие!

…Две недели назад я сделал запрос и узнал, что Костя снова живет в Одессе по прежнему адресу, где оставалась его мать, Ксения Петровна. По-видимому, с Вероникой Собецкому повезло не больше, чем в первом браке. И со временем пришлось ретироваться.

…Когда мне предложили неожиданную командировку в Тирасполь, я обрадовался — ведь это было так кстати: поездом до Одессы всего каких-нибудь полтора часа. Уж выкроить денек, разыскать Собецкого, если он окажется на месте, и вынудить его на откровенный разговор — это-то я, конечно, сумею. Надо ли объяснять, что встреча с ним рисовалась мне чрезвычайно важной. И если Костя действительно тот, кого мы ищем… Станет ли он отпираться и зря морочить меня? В сущности, что я знаю толком о последних годах с тех пор, как мы расстались? Семь лет — немалый срок. Человек подвергается разным превратностям судьбы, и все мы в той или иной мере пересматриваем свои взгляды на жизнь. Ведь еще Теофраст верно заметил: «Имей стыд перед собой, и тебе не придется краснеть перед другими».