Старуха Августа подсела к столу, разлила по кружкам чай, придвинула Куковерову тарелку с харьюзовой икоркой:
— Угощайтесь чем бог послал, закусывайте.
— Н-да, поглумилась над нами природа, — наливая чай из щербатой кружки в блюдечко, сказал старик. — Я с вечера до утра уж не объявлялся из дому. Только в закутье сходил, проведал корову да овец.
— И частенько такие ураганы? — спросил Куковеров, намазывая жирно ломоть хлеба икрой.
— Да не очень чтоб, слава тебе господи, — вздохнула старуха и перекрестилась. — Годов тридцать с лишком тому последний яровитай был. Дак я молода ишшо об ту пору была. Пошли мы раз с товарками в лес по грибочки. А тут и приспело ненастье. Засварило все небо враз, ветрище зафурайдал. Чисто по краю леса он и резанул. Одну бабоньку нашу подняло да вокруг ели крутит, крутит, быстро так. Одежку ободрало да кожу с мясом аж прочь, а после и хряснуло наземь сердешную. И хоронить-то нечего было. Поклали останки в мешок да заколотили в гроб… А деревню ураган стороной минул. У края лесочка осталась от него просека с поваленными деревами. Мужики опосля подпилили те ломы на пустовеньки да на дрова перевезли…
— Я, дорогой товарищ, все, что попорчено да ломано у меня в хозяйстве непогодой, записал на тетрадку, — сказал, уважительно глядя на Куковерова, дядя Епифан. — Августа, ну-ка подай энтот документ самый.
Старик водрузил на нос железные очки и, несколько отстранив руку, в которой держал опись, водил побуревшим от табака указательным пальцем по листку и читал неторопливо, пристально, вкладывая в каждое слово особенную вескость.
— Значит, первое: пила «Дружба» — порвана цепь и смят бачок для бензину. Второе: поломан руль на «Буране». Третье: попорчена сеть — восемь сажен. Четвертое: пробита крыша и бок сараюшника; чтоб справить, надо бы полтора куба леса. Пятое: карбас спорчен… — дядя Епифан вздохнул и, словно оправдываясь, пояснил подробнее: — Карбасочек, конечно, старенький, но ишшо походный был. Крепок и волны много нес. Сам строил. Пилили мы доски для бортовой нашвы пилой продольной с хозяйкой. Для штевней сукренок выбирал, добрую елку с кренем. Дно, правда, чуть рыхловато, но десяток годов ишшо походил бы карбасок и после меня добрым людям сгодился, а уж на мой век хватило бы подавно. Теперича новый карбас строить мне уж не в силу, а купить, так меньше чем за пятьсот никто не отдаст. Яшка Прялухин новый ладить меньше чем за пятьсот и не нагнется. Да чтоб мой лес, да гвозди, да смола… А без карбасочка, сами понимаете, помор — что крестьянин безлошадный. Ни рыбки к столу, ни сенца привезти с того берега, ни дров.
Куковеров сочувственно кивал головой и время от времени прихлебывал чай.
В окно постучались. Старик накинул куртку и вышел на крыльцо.
— К Августе я, нет ли у вас запасной иглы для швейной машинки? — спросила Нюра, жившая через два дома напротив, заглядывая через приоткрытую дверь в избу. — А у вас, чай, гость городской… — протянула она, недоговаривая что-то. — Может, страховой агент? Так ты уж, Епифанушка, сразу после своих дел к нам его приведи. Я уж и на стол собрала. А капроновый канат, что просил продать, а я уж тебе так отдарю, чего там, соседи ведь…
— Да погодь ты с канатом, тут такое дело, что поважней, — буркнул он, а сам подумал: «Ишь, боятся, что на всех по страховке денег не хватит… И откуда пронюхали бабы, зачем явился?» — Ладно уж, опосля приведу, — уклончиво пообещал он и прикрыл дверь. — Так вот, я теперича интересуюсь знать, — потупился, возвращаясь в горницу, дядя Епифан, — сколько начислят мне для поправки хозяйства? У нас все честь честью страховано на пять лет в позапрошлом году.
— Сколько положено, столько и дадут. Государство у нас гуманное, никого не обидит.
— Гуманно-то оно гуманно, да ведь все зависит от того, кто бумаги составлять будет. Лишнего нам со старухой не надо, — врастяжку говорил дядя Епифан и нервно теребил кончик уса, — а свое охота сполна получить. Деревня-то большая, у многих всяко по домам порчено, может, и денег на всех не хватит, — надвинул он озабоченно кустом темные густые брови, потер переносье и добавил вполголоса: — Вы, я извиняюсь, что прямо спрошу, по этому делу к нам?
Только теперь до Куковерова дошло, что его приняли за кого-то другого. Потому, значит, и пригласили в дом, выставили щедрую закуску!
— Нет, отец, тут у вас вышел маленький прокол, — развел он руками. — Я по другому делу, имеющему, скорее, характер художественный.
Старики смущенно переглянулись. Дядя Епифан крякнул и с чувством повертел головой. Потом положил руку на колено гостя, готового, судя по выражению лица, тотчас подняться, распрощаться и уйти…
— Ты не обижайся, ты погодь обижаться на стариков-то, — зачастил он и почему-то сразу перешел с Куковеровым на «ты». — Я ж к слову спросил, на всякий случай. На краю света ведь живем. Не агент, так и ладно. А спросил — что обидного в том? Может, мне теперь разговаривать проще с тобой и держаться свободнее. Ежели обидел — не обессудь. Мы ведь по-простому, без задней хитрости… Густя, — повернулся он к старухе, — а принеси-ка ты нам… того… Ну, из шкафчика синего…
Августа пошла в другую комнату, вернулась с графинчиком. Потом достала из буфета две рюмочки и поставила на стол.
После двух выпитых с гостем рюмок вина дядя Епифан окончательно переборол недавнее смущение.
— Аль с кого из нашинских портрет рисовать будешь? — интересовался он.
— Нет, отец, я — журналист.
— Журналист?! — вскинул брови дядя Епифан. — Ишь ты! Эвон с кем мы, мать, чаи распиваем да лясы точим!
— Вот ужо пропишет тебя в журнале-то, — встрепенулась старушка, — а ты ему, старый, все «ты» да «ты»… За агента принял!
— Я человек не гордый, — улыбнулся Куковеров.
— Золоты слова говоришь, — воскликнул старик. — Ты к нам с душой, по-простому, и мы тебе все про нашу житуху обскажем. А я ой много могу порассказать. Сиди себе да строчи. И выдумывать не придется, мозги потруждать.
Старик потянулся к графинчику, налил еще по одной.
— Так, так, дядя Епифан, славно, славно, — поддержал Куковеров, глядя заблестевшими глазами на старика. — Меня хлебом не корми, дай только интересные истории послушать. Глас народа, как заметил поэт…
— Тебе вот в диковинку поглянется, — лукаво прищуриваясь, говорил старик, — а знаешь ли, что в Турцию ты приехал?
— Как в Турцию? — посмеивался Куковеров в предчувствии подвоха.
— А так и есть, что в Турцию, — серьезно глядя на гостя, продолжал старик. — Хоть и зовется деревня наша Чигра, а есть у нее прозвание — Турция. История случилась в давние времена: поднимался по реке нашей боярин со товарищи на судне и послал поперед себя гонца, чтоб собрался народ на берегу встречать именитого гостя. Ну согнали баб да мужиков. Высыпали на кручу, поджидают. А как судно стало к берегу приворачивать, те, что позаду стояли, потеснились вперед чуток — всякому поглядеть ведь охота. Один мужичонка, что на краю кручи стоял, не удержался, неловкий, да и покатился с косика в воду. Конечно, смех и потеха, а не ко времени. Боярин возьми и обидься, махнул рукой своим да не велел причаливать. «Турки вы, — только и крикнул в сердцах, — неотесано мужичье». И поплыл со товарищи дальше. А про историю ту слух тотчас по всему побережью пошел, дак и пристало к нам прозвание — Турция. Так с тех пор турками и кличут повсюду. А только чигрянам оттого не холодно и не жарко. У нас, на Белом море, у всякой деревни прозвание дак есть: в Мегре — цыгане, в Ручьях — едома, в Лешуконье — кубасники, в Майде — заворуи, а в Жерди — дак кукушки…
— Кукушки, заворуи — понятно, а вот что такое кубасники? — заинтересовался Куковеров.
— Дак кубас — грузило такое на сеть, чтоб лучше затанывала. Делали лешуконцы грузила да продавали мужикам, отсюда и прозвание пошло.
— Так-так, — приговаривал Куковеров, уже сам наливая еще по одной. Дядя Епифан потянулся к своей стопке, но старуха Августа с укоризной покосилась на него:
— Куда тебе третью-то пить, старого хрена ножны.
