— Володечка, надо бы еще подкинуть что-то сногсшибательное для моего шефа. «Мастер и Маргарита» ему очень понравилась. Говорит, классная и взрывная вещь, бомба под треснувший фундамент соцреализма; теперешним писателям сочинить такое — кишка тонка. Терпеть, говорит, не могу деревенщиков и всю эту посконную бытовщину об умирающих деревнях. А нет ли, спрашивает, каких вновь открытых старых гениев, которых не успели поставить к стенке?

— А ежели из расстрелянных, так какая ему разница?

— Ну подкинь что-нибудь эдакое, с перчиком. Он за ценой не постоит, культурный и вполне современный старикан, наш Михал Михалыч.

Дудин пообещал расстараться ради сдаточного сибирского объекта.

— Борис Пильняк ему подойдет?

— Это из тех, из расстрелянных?

— Он самый.

— Ну неси. А у него про что, про политику или про любовь?

— Про любовь… к политике, — усмехнулся Дудин. — Одним словом, не пожалеет. Подкину ему еще исторический роман Дмитрия Балашова «Младший сын». Это писатель современный, но тоже из настоящих, без всякого словоблудия и дешевых ужасов… Есть еще потрясный роман Джозефа Хеллера «Уловка 22»…

Распрощавшись с Зинулей, которая ему явно симпатизировала, Дудин вышел на улицу с легким сердцем, мурлыкая себе под нос Славянский танец номер пять Дворжака. Секунду он помешкал, раздумывая, куда бы направить стопы, и решил заглянуть в большой новый книжный магазин с букинистическим отделом, что был всего в двух кварталах ходьбы.

Стоило ему оказаться по тем или иным служебным делам в каком-нибудь районе Москвы, как он тотчас начинал невольно прикидывать в уме путь, по которому ловчее добраться после всех хлопот до ближайшего букинистического. Обширная карта Москвы вырисовывалась в голове исключительно в тесной связи с очагами книжной торговли, они были как бы средоточием города, главнейшей его сущностью. Улицы, где не существовало букинистических, оставались мертвы для него, и он проскакивал их, словно сомнамбула. Новые Черемушки, Орехово-Борисово, Ясенево и другие новые районы виделись безрадостной пустыней; ехать туда по служебной необходимости составляло сущую муку, эти места были белыми пятнами на карте Москвы. Время на поездку туда он считал безвозвратно потраченным. Благо теперь, выйдя из Союзглавкомплекта, он мог тотчас попасть в оазис, где после скучных забот можно немного отдохнуть душой, покопаться в старых книгах, поговорить со знающими людьми. Он шел по магазину мимо сверкающих пластиком стеллажей, мимо отделов техники, экономики, медицины туда, в дальний райский уголок, где отрадно пестрели на полках пожухлыми корешками, поблекшей бумагой видавшие виды фолианты, всевозможные дореволюционные издания, журналы, папки с гравюрами и литографиями. Здесь всегда было малолюдно и не толпился зря кто попало.

Солидный гражданин в очках, в зеленой старомодной шляпе яйцом стоял и увлеченно читал номер «Русской старины» за 1886 год; все окружающее было ему в эти минуты совершенно безразлично. Этот гурман и библиотаф, истый поклонник старины был облечен в этом мире в чин прокурора и питал заблуждение, что свято и честно служит правосудию, но Фемида хоть и посмеивалась лукаво, однако не рассеивала иллюзий на сей счет. Александр Евграфович Бибиков в книжном мире имел, можно сказать, достойное имя, слыл личностью известной, презаядлейшим собирателем, хоть и малость скуповатеньким. Но откуда же разогнаться честному советскому коллекционеру, хоть и прокурору, ежели взяток не берет, книг и статей не пишет, подрабатывая единственно переплетным делом. Да и то среди весьма узкого круга лиц, подмосковных библиоманов.

У Александра Евграфовича было прозвище в книжном мире — Наполеон. И признаться, оно ему льстило. Почти все, что когда-либо печаталось на русском языке о Наполеоне Бонапарте, теснилось под сводами трехкомнатной крупноблочной квартиры Александра Евграфовича. Его библиотеку украшала также подборка, и довольно богатая, открыток с изображениями Бонапарта. На буфете, на стеллажах, на подоконниках стояли в величавом спокойствии двенадцать бюстов из бронзы, в том числе работы Бовэ, изображавших злого гения войны, а на стене, смежной с кухней, красовалась, закрывая трещину на обоях, старинная литография в шикарной раме «Переход через Березину».

Отыскать нечто такое в букинистических, чего не имелось в богатой домашней коллекции, было для поклонника Бонапарта предметом извечных желаний и тщетных надежд, но Александр Евграфович искал с завидным упорством. Искать было приятно, искать стало привычкой, искать — это ведь тоже может стать своего рода отдохновением и, в конце концов, самоцелью. Он получал величайшее наслаждение, копаясь часами в старых пожелтелых, траченных вековой пылью журналах, где среди записок, мемуаров, статей удавалось иногда встретить нечто любопытное из истории, какую-нибудь заметочку о пленившем его сердце кумире.

Наткнувшись в номере «Русской старины» в записках Эразма Ивановича Строгова на фразу, где писалось: «От Наполеона наш корпус посадили в 1812 году на корабль и перевезли в Свеаборг», — Александр Евграфович тщательно просматривал страницу за страницей.

— Добрый день, коллега, — остановился рядом с прокурором Дудин и заглянул через плечо. — Отыскали что-то любопытное?

— А, это ты, голубчик, — улыбнулся с радушнейшим видом прокурор и чуть склонил голову, так что очки его тотчас съехали на кончик мясистого носа как бы отмеряя тем самым должный уровень почтения. — Здравствуй, здравствуй, Володечка. Вот просматриваю посмертные записки Эразма Строгова.

Дудин хмыкнул, придал лицу вид лукавой значительности и проговорил интригующим тоном:

— Мне недавно посчастливилось достать воспоминания Строгова в отдельном издании. Хотите — могу на что-нибудь обменять. Строгов был, кажется, участником войны 1812 года. Писал интересно о Бонапарте старик.

— Может, он и писал о Наполеоне, — едко заметил Александр Евграфович, — но участником Отечественной войны 1812 года никогда не был. Здесь, перед «Записками», имеется справка редактора: Строгое родился в 1797 году, а значит, в 1812 году ему минуло всего пятнадцать лет, в эту пору он еще учился в Морском кадетском корпусе, который и окончил успешно в 1813 году. Ты меня, братец, не проведешь. Так-то. Понапрасну не пытайся искушать старого книжного зубра.

Дудин смутился, потеребил мочку уха и смятенно закашлялся в кулак.

— Вот здесь читай, — сунул Дудину в руки журнал всеведущий книгоед и прокурор, — прямо в первых строках предисловия приведена краткая биография графа Строгова.

Дудин пробежал глазами страницу, и лицо его приняло виноватый вид. Это был серьезный удар по его самолюбию. Ткнули носом, как паршивого кутенка. Что ж, он человек не гордый, он умеет свои ошибки признавать, благодарить даже готов за всякое поучение. В этом тоже есть своя корысть.

— Да-да, вы совершенно правы, Александр Евграфович. Преклоняюсь, виноват. Действительно все так, как вы излагаете. Окончил Морской кадетский корпус, морской офицер, служил на Камчатке, в сороковых годах правитель канцелярии генерал-губернатора Юго-Западной России… Ах, ну конечно же я спутал его с другим Строговым. Тот уж в точности о Наполеоне писал. Сегодня разыщу свой экземпляр и просмотрю.

Прокурор по характеру был добряк и, как мы уже сказали, страстный собиратель; предложи ему Дудин что-либо недостающее в его коллекции, и можно было выторговать в обмен стоящую книгу за какой-нибудь пустячный журнальный выпуск. За несколько открыток с изображением Бонапарта ему удалось однажды выменять у Александра Евграфовича пять томов Карамзина. Пристрастие было для прокурора отдушиной, пунктиком, эдаким укромным уголком души, куда можно всегда умыкнуться от докучливых забот после работы, занять мозг, продолжавший по инерции перемалывать мешанину судебных дрязг в метро, на улице, дома. Как-никак он был в своем роде генералом юриспруденции, полководцем на поле сражения добра со злом. На его плечи ложилась ответственность за человеческие судьбы, и случалось такое, что хотелось забыться, отвлечься от навязчивых мыслей, от колебаний в правильности принятого решения. В отличие от не знавшего сомнений Бонапарта, Александра Евграфовича порой мучили невольные угрызения совести.