Это тогда.

Теперь, спустя столько лет после войны, все совсем по-другому. Мрачные поджигатели во всем мире грезят о том, чтобы этот мир был последним, чтобы все повторилось. Они гонят в наше небо черные тени гигантских дымных столбов, норовят загрязнить наш воздух чадным зловонием: канун войны, канун войны, канун войны. Теперь наша первейшая задача не дать забыть весь ужас войны, всю скорбь войны: остерегись, читатель, будь начеку, читатель, помни, читатель! Возможно ли, что Ноях Лурье уже тогда это чувствовал?

И еще.

В то время по улочкам своего порушенного края между остовами стен, как между треугольными кладбищенскими памятниками, Мордхе бессарабский вел за ручку свою младшую дочь Эстерке, утирал ладонью слезы, которые скатывались на его бороду, и с надеждой в глазах гладил дочь по головке:

— Если есть стены, дитя мое, будет крыша, должна быть крыша!

Теперь далеким эхом отдаются во мне отцовский наказ и благословение:

— Эту крышу цените и почитайте, берегите ее от искр пламени, от пожаров. Цените днем лучи солнца, а ночью звезды над крышей. Пусть под стрехой пищат в своих гнездах весенние ласточки. И пусть всегда живут в согласии праздник и будни, радость и удача!

Пер. Е. Аксельрод.

Свадьбы у нас справляют в больших залах.

В залах кафе.

В залах ресторанов.

Можете сколько угодно загибать пальцы, пересчитывая приглашенных, все равно никаких пальцев не хватит, наберется еще человек сто пятьдесят.

Как бы жених и невеста ни доказывали, что не надо печатать пригласительные билеты: это, мол, провинциально, старомодно, родители стоят на своем: н а д о.

Билеты заказывают продолговатые, глянцевитые, аккуратно, с прищелком сгибающиеся пополам, отпечатанные розовыми буквами. Сверху в одном углу фото жениха в рамочке. В противоположном углу — невеста. Оба хороши — глазам больно. Оба полны очарования. Оба сияют так, как могут сиять только жених и невеста. Как же не радоваться родителям?

Некоторые трудности с музыкой.

Музыканты семь шкур дерут.

«Лабухи» — что с них возьмешь?..

Но в конце концов и это улажено. Рублем больше, рублем меньше… Кто на свадьбу скупится?

Играйте, музыканты, пока день не разгуляется! Подумаешь, рублем больше, рублем меньше!.. Играйте веселое и грустное! Играйте, чтобы стекла звенели!

Ну и стараются, наяривают!

Давайте же первую свадьбу начнем с них, с музыкантов.

Скрипач — руководитель оркестра — родом, говорят, из цыган. У него угольная чуприна, черные горящие глаза, хитрые ямочки на смуглых щеках. На нем черный костюм, увенчанный черной бабочкой, от этого белые зубы и белая рубашка кажутся белее белого. Среди сорока скрипачей в симфоническом оркестре, где он играет круглый год, его и не видно. Сегодня на свадьбе он король. Он целую ночь на ногах. Даже не на ногах — на цыпочках. Вот-вот оторвется от земли. Край уха и край щеки прижаты к скрипке. Он вслушивается в мелодию, которую извлекают его пальцы.

Струны поют, ворожат, всхлипывают, сердятся, звенят, лопочут, как ребенок в колыбели, захлебываются, окутывают гостей шелковыми лентами, ласкают, убаюкивают, внезапно будят, взвихривают снег под тенькающими полозьями на зимних дорогах, не дают покоя ногам, раздвигают плечи, сплетают руки, празднично соединяют сердца, мысли, слова.

Скрипач ведет оркестр прищуром глаза, движением локтя, пляшущей прядью волос надо лбом. Капли пота проступают на его лице, как оспинки, появляются и исчезают, исчезают и появляются. Послушные мощи и поворотам мелодии.

Рядом со скрипачом аккордеонист — он сидит на табурете, сверкает глянцевой почтенной лысиной, его плоское круглое лицо сохраняет полное хладнокровие.

Ремень, перекинутый через плечо, на самом деле ничуть не связывает его движений, аккордеон легко стоит на коленях, растягивается и сжимается, то броский, яркий, а то совсем маленький.

Тут все размеренно.

Точно высчитано.

Будто бы с полнейшим безразличием.

Кажется, что пальцы аккордеониста бегают по черно-белым клавишам аккордеона отдельно, независимо от его воли, а сам музыкант сидит на скамейке тоже отдельно, сам по себе. Согнутые пальцы его быстро бегают по клавишам, а глаза с загадочным блеском озирают потолок. Создается впечатление, что одно он играет, а о другом думает. Перед ним и вокруг него свадебный гомон, кружатся пары, мелькают ноги, спины, распаленные лица, а над ним, где-то высоко на потолке, тишина, отъединенность, песчаный берег моря, морская трава под боком, пиджак у изголовья и черт знает что еще…

Но это только кажется.

Присмотритесь к нему внимательней, прислушайтесь хорошенько к его игре.

Между мехами аккордеона плещутся барашки волн, между костяшками клавиш шепчутся кроны деревьев — тысячи подветренных трепещущих веток; свистит пастух, блеет заблудившаяся овечка, летний дождь шлепает по крышам, и заходится неприхотливая гармошка в запыленной ночи.

Всмотритесь хорошенько в прикрытые поволокой глаза, и вы увидите, что в этом человеке что-то бурлит, клокочет, где-то глубоко внутри, скрытое от посторонних глаз. Пусть лицо его кажется отрешенным, спокойным. Зачем выдавать себя?

У саксофониста, совсем еще молоденького, губы как будто специально устроены для дутья. Над губами у него тоненькие реденькие усики. Мамино молоко еще не просохло на этих еле-еле усиках.

Саксофон — это у него дополнительный инструмент. Музыкальную школу он заканчивает по альту. На саксофоне играет по случаю — на свадьбах, на танцевальных вечерах, — и этот навык не повредит. Видимо, он все-таки чувствует себя немного неловко в подобной обстановке. Ресницы у него застенчиво опущены к саксофону, и выражение лица как у человека, который, стараясь стать невидимым, просто закрывает глаза.

Понемногу музыка все-таки завладевает им, отодвигает все другое, он даже не прочь несколько высокомерно, сверху вниз подмигнуть ударнику, который в свои тарелки и в барабанные палочки всю душу вкладывает.

Ударник длинный и тощий. Его острые колени высоко задраны. Вокруг этих острых колен широко расставлено все его снаряжение: барабаны и барабанчики, тарелки и тарелочки, бубны, литавры, колокольчики — чего здесь только нет! Если бы не длинные руки, как бы он дотянулся до всех своих инструментов?

Медные тарелки вверх тормашками отражаются у него на макушке. Все его тело в постоянном движении, то он бросается к тарелке — дрынь! — перебивает он ее звучание, чтобы приняться за бубен, и колокольчики звенят, не ждут — и все это покрывает стук барабана. Брови ударника тоже прыгают вверх и вниз, качаются колени, взмывают руки. Ну и вихрь — этот ударник!

Свадьба давно началась. Уже час как стемнело. Музыканты сыграли все поздравительные мелодии. Родственники в сборе. Гости вволю наплясались. Почему же накрытые столы стоят нетронутые? Почему еще не приглашают усесться вокруг них? Что случилось? Чего ждут?

Эй, подружки невесты! Вы, наверно, знаете, в чем дело? Но в каком углу невеста с подружками? И где главный сват? Где отец невесты?

Тетя Ривка, его сестра, стиснута гостями, просто не успевает поворачиваться в такой толпе. Отвечай тому, объясни этому… Возьми да расскажи каждому в отдельности всю историю… Не слишком ли она напудрилась, тетя Ривка? Слеза радости, которая время от времени вспыхивает у нее в глазах, задерживается на миг и неумолимо выкатывается. Но тетя Ривка во всеоружии. Она смотрится в маленькое зеркальце и запудривает слезу. Однако не проходит и нескольких минут, она снова ищет в сумке зеркальце, потому что, в самом деле, что за свадьба без слезы и разве можно просто так, надушенным платочком стереть эту слезу?

Невеста в белом свадебном платье, в длинной до полу фате — у нее красивые голубые глаза, белокурые волосы распущены по плечам; с ее губ не сходит улыбка, которая, казалось бы, не говорит ничего особенного и в то же время говорит очень многое. Например, «я счастливая и усталая, мне нравится этот шум вокруг, но мне бы понравилась не меньше маленькая уединенная комнатка и маленький уединенный островок тишины. Мне хочется, чтобы этот танец поскорей закончился, и хочется, чтобы он длился вечно, и вообще я улыбаюсь, потому что все мне улыбаются, потому что улыбаться гораздо приятней, чем сидеть печально потупясь, в оцепенении и озабоченности, как, говорят, положено сидеть невестам в день свадьбы».