Анатолий Иосифович звонит в свою квартиру. Как и следовало ожидать, дверь ему открывает теща — он ее зовет мамашей.

Но что-то слишком быстро вырывает она у него сегодня пальто, хватает его за руку и, поднеся палец ко рту, двигаясь как-то чересчур порывисто и легко, тянет его за собой внутрь квартиры.

— Что случилось?.. Ну говорите же…

— Ш-ш-ш… — сияет она, — идем. Идем, сам увидишь.

Дома ничего не случилось: Вовка сидит у стола и готовит уроки. Облокотись на другой край стола, стоит, согнувшись Роза, стоит так, похоже, уже давно. Ее напряженные ладони подпирают разрумянившиеся щеки. Она кажется разгоряченной и взволнованной. Роза поднимает на мужа празднично сияющие глаза и переводит это сияние на ребенка, на Вовика.

— Что произошло?

— Ш-ш-ш…

Вова не поднимает головы от тетради. Лоб у него вспотел. Выражение лица — возбужденно-сосредоточенное. Макая перо в чернильницу, прикусив кончик языка, он осторожно и усердно выводит на строке кружочки-колесики. Одно колесико за другим. После каждого кружочка он переводит дух, моргает с удовлетворением, набирает воздух и выводит следующее колесико. Вот-вот доколесит до последней строки.

Воплощение будничности — теща, стоя позади Анатолия Иосифовича и теребя край передника, тянется к зятю:

— Ну? Что скажешь, Толик?.. Мне бы его золотые руки!..

И Роза тихонько шепчет мужу, касаясь локтем его рукава:

— Я так боялась, дорогой… Но взгляни только, с какой любовью он это делает, с каким упорством…

Анатолий Иосифович только теперь заметил, что в квартире сегодня зажжены все лампы.

Пер. Е. Аксельрод.

Первый из этих двух героев вообще первый литературный герой в истории человечества.

Ему мы обязаны возникновением того непостижимого удивительного явления, которое называется «литературой».

В самом начале, несколько тысяч лет назад, «литература» о нем передавалась из уст в уста, потом она зазвучала у амвонов, записанная на свернутых пергаментах, а еще позже заняла место на миллионах книжных полок.

Автор этого первого литературного героя так мастерски его создал и отшлифовал, так гениально вдохнул в него жизнь и душу, так художнически угадал его, что тот — не более, в конце концов, чем выдуманный литературный персонаж — начал овладевать всем миром, да, читателями и нечитателями, стариками и младенцами, с колыбели до гробовой доски.

Ему начали служить, ему начали льстить, его стали бояться, строить для него жертвенники, исполнять его приказания, чувствовать его постоянно рядом с собой, ложась и поднимаясь, воздавать ему хвалу, умирать с его именем на устах.

Кто был тот, кто создал этого первого литературного героя? Никто никогда этого не узнает. Может быть, авторов была целая толпа. Может статься. Но счастлив был этим величайшим озарением несомненно один-единственный — Поэт этой толпы. Толпа его озарение подхватила, понесла, обогатила, утвердила в песнопениях и плясках.

Но Поэт наедине с собой присматривался к косым дождям, которые текли с небес, к мокрым листьям на ветках, к солнцу, восходящему над всем этим, к вечерам и к утрам — и только он единственный, Поэт, тихонько, то ли для себя, то ли для других, прошептал:

— Бог!

Этого первого литературного героя автор его — Поэт не пожелал изображать зримо, так чтобы его могли видеть и осязать. Он создал своего героя таким, чтобы его можно было только чувствовать. Поэт понимал, что чем более сокрыто, загадочно будет лицо его героя, чем выше поместит он его в небесах, тем сильней окажется художественное влияние этого героя: если каждый человек будет представлять его на свой лад, тем больше будет внимать ему, верить ему.

Поэт, творец, создал героя своего по своему образу и подобию — подарил ему свою душу, свою мысль — сделал его творцом.

Первое деяние, которое он ему поручил, всего-навсего — сотворение мира.

Первый момент, который он вложил в его уста, был самым коротким и самым благодатным:

— Да будет свет!

Поэт не сотворил его добрым. Поэт не сотворил его злым. Он сделал его и добрым, и злым. Доброту и недоброту своего героя поэт не стал примитивно отмерять. Он связал их одну с другой, вплел одну в другую.

Вот этот герой благодушен и мягкосердечен, а вот он мстителен и жесток. Не успел он сотворить мир, как вздумал слегка вспрыснуть его потопом. Вот он говорит: «Возьми сына твоего, единственного твоего… и принеси его во всесожжение!..» И вот он останавливает жертвоприношение устами ангела: «Не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего!..»

Своего героя Поэт так гениально выдумал, что почти никому за сотни лет не пришло в голову, что он выдуманный.

Первый литературный герой пережил не только Поэта, создавшего его, но и сотни поколений после него. Пережил не просто как литературный персонаж, так сказать, абстрактно, по-книжному, но буквально, видящим и слышащим, знающим, что делается в каждом уголке каждого дома и в каждом уголке каждой души. Вечным, Всемогущим, Царем царей. Одним словом, бессменным хозяином и властелином всего мира.

Как у древнейшего, наверно, очень наивного художника, хватило таланта, художественной смелости, фантазии и интуиции, чтобы вылепить образ такого воздействия и такой живучести, откуда взялись такие богатые и тонкие художественные средства, до которых после, через много столетий, медленно дошло искусство, литература, в частности?.. Это трудно понять. Почти невозможно.

Конечно, этот первый литературный герой, этот образ бога, каким мы знаем его теперь уже по Библии, по пророкам, по многочисленной письменной литературе, приобрел новые качества и краски у других, более поздних художников. Но все равно его создание остается литературным чудом, непостижимым волшебством.

Чудом, которое до сегодняшнего дня профессионально очень мало или совсем не исследовано.

Они не сравнимы, эти два героя… Второго зовут Дон Кихот. Я уверен, что этот герой будет жить и воздействовать на людей, так долго, как долго будет существовать и жить человек.

Сервантес вовсе этого не подозревал. Он и не думал столько вложить в своего героя. Обычно художник вкладывает в свои создания больше, чем из них извлекают. Смешно полагать, что истолкователь умнее создателя. Художник играет подчас в простачка, дело которого — сторона. Я тут, дескать, ни при чем. Так ему интереснее. В конце концов поймут, что это не больше чем игра. А пока он не спрашивает, он только слушает, смотрит и извлекает больше, чем если бы он и в самом деле спрашивал. Оттого что он открыто не заявляет о своих мыслях и намерениях, они становятся только глубже. Сервантес, как каждый подлинный художник, достаточно вложил в своего Дон Кихота. Но снова случилось литературное чудо. Извлек мир все-таки больше. В десять раз больше. В сто раз больше. Извлек донкихотство.

Дон Кихот стащил с чердака заплесневевшие, давно вышедшие из моды рыцарские доспехи, по-рыцарски воссел на свою кобылку и с неизменно верным, неизменно добрым Санчо Пансой позади пустился но миру играть комедию — пусть люди видят, как потешны писатели — современники Сервантеса, пишущие рыцарские романы, в то время как рыцарство плесневеет на чердаке, как вообще смешны и безмозглы, те, кто хочет во что бы то ни стало воскресить умершее, кто прямо ногтями вцепляется в отзвучавшее, отошедшее, отжившее.

Тогда, под горячую руку, и в этом было достаточно смысла. Разве известно, что Сервантес хотел сказать больше? Может, да, а может, нет. Но со временем мир в этой игре в Дон Кихота увидел больше и почувствовал больше.

Увидели, что Дон Кихот — род чудака, фантазера, мечтателя, род борца, род влюбленного, род насмешника, род господина и род слуги, увидели в нем скромность и гордость, мягкость и вспыльчивость, род того и род другого — и все это вместе представляет донкихотство. И из этого донкихотства состоит человек. Вечное в человеке. Непреходящее.