Потом он просто так полистал пару альбомов со своими репродукциями, листал книги, иллюстрированные его графикой. Затем поднялся по лесенке на галерею-балкончик в мастерской. Часы на стене прокуковали одиннадцать.

На балкончике рядами, сериями — его полотна в больших и меньших рамах, полотно к полотну, рама к раме, как корешки книг в книжном шкафу. В них вписывал он свою жизнь, свою и своего отца мечту, свое и своего отца Здесь. Его полотна не раз вывешивались в сельских колхозных клубах, выставлялись во Львове, в Новосибирске, в Москве. Лучшие из них находятся в государственных музеях. Некоторые картины его висят на стенах у товарищей, у друзей. Радость людей — это его радость, она умножает его радость, его счастье, его жизнь, его причастность к слову Здесь.

Здесь.

Борух Пинкус стал выносить местечковую серию — воспоминания детских лет. Полотна он расставил на полу полукругом, оперев одну раму о другую. Он уселся напротив, под окном, под портретом отца, в низкое широкое кресло, куда сажает он всегда дорогого гостя.

Замшело-зеленая дранка на крышах, черно-синяя перекошенная дверь, домик, опоясанный огненно-красной завалинкой.

Тощий портняжка в развевающемся кафтане, заломленный козырек на лбу, порхает в воздухе; по местечку, внизу — разбросанные буквы: «Хаим-Зейлик — врунишка». От портняжкиных глаз под козырьком веет фантазией и поэзией.

Дедушка. Высокий. С рыжей длинной бородой, аж сапоги дедушкины рыжие.

Побеленная передняя стенка осеннего молдавского винного погреба.

Свадьба в местечке.

Похороны — черные простыни, белые-белые лица скорбящих.

Старушка — сплошная шаль. Две длинные жилистые руки свисают из-под шали, касаются кончиками пальцев земли.

Соседи, один возле другого: один сосед в талескотне, другой в строченой молдавской телогрейке, в высокой остроконечной кушме на голове.

Три мальчика в косоворотках.

Два посиневших румынских жандарма швыряют между собой, как мяч, голого окровавленного юного паренька.

Днестр, загибающийся коленом, на одном берегу черный лесок, на другом — виноградный склон.

Целое местечко стоит на берегу Днестра в один ряд, ноги — шаг в воду, распростертые руки тянутся к тому берегу, с той стороны подплывает сюда лодка с тремя красноармейцами, с красно развевающимся флагом.

Здесь.

Борух Пинкус стал сносить с галереи военную серию, серию гетто. Полотна он выставлял по кругу, заслоняя ими прежние. И опять уселся в кресло напротив.

Местечко горит.

Два эсэсовца, склонившиеся над колодцем; колодец доверху закидан стариками и старухами; ведро в воздухе — зевом вниз, раскачалось, как колокол; вокруг ведра — разлетевшиеся буквы: «Г»… «В»… «А»… «Л»… «Д»… !..

Толпы, толпы всевозможных спин, гонимых в Транснистрию. По обеим сторонам дороги обугленные поля; справа, в долине, горюющая деревушка; слева ряд орехов, ветер треплет их ветви, с листьев капают слезы; за гонимыми толпами — трупы: старики без рук и без ног, грудные дети в распотрошенных пеленках, беременные женщины — животами вверх, как застывшие посреди родов; меж мертвыми на узком кусочке пергамента — «Никогда не забудем!».

Красноармейцы за танком штурмуют стену; пятнами черных зарешеченных дыр-окон по всей стене разметалась свастика.

Лес. Партизаны в подпоясанных полушубках возле землянки. Лесная чаща заснежена. Наверху кроны деревьев одеты в красное цветение.

Три высокие трубы. Крематории. Меж тяжелыми черными бичами дыма вращается земной шар, на кирпичах труб намечены звериные морды Гитлера, Геббельса, Геринга.

Красноармеец с автоматом за спиной, в промокшей гимнастерке, склонился к кувшину воды в руках старушки.

Разлетевшиеся складки венгерских платьев мелькают вокруг красноармейца с гармошкой в руках.

Советская Армия на разрушенных варшавских улицах.

Два красноармейца взламывают ворота Освенцима, полосатые тени-скелеты тянутся к ним длинными сияющими пальцами.

Борух Пинкус сидел напротив собственных полотен своих, опершись лицом о ладонь, в низком широком кресле, куда он сажает всегда гостей, и смотрел сейчас на полотна, как кто-то другой, как не он сам. Сейчас он видел в них скорее «что», чем «как». Всеми этими видениями мучился он не один день, почти везде сам все видел. Сейчас больше обычного думал он о том, что он и его семья, и все его оставшиеся в живых близкие, и весь народ его до единого, все были бы уничтожены, были бы стерты с лица земли. И больше обычного думал он сейчас о том, кто спас от уничтожения, кто уничтожил уничтожителей. И сколько труда и скольких мук это стоило. Двадцать миллионов жизней. Какие реки крови!

Борух Пинкус снова поднялся по ступенькам на балкончик и стал носить оттуда портреты и пейзажи. Все свободные уголки мастерской заполнились, рама к раме, близкими и любимыми, близким и любимым. Образы рабочих людей и образы ученых. Еврей — председатель колхоза. Близкий друг скульптор. Певица. Три девочки-цыганки. Молдавский поэт. Швеи на швейной фабрике. Молодые студентики. Сталелитейщик. Пейзаж с виноградником. Сады. Мост через Днестр. Уголки нового города. Кавказские ландшафты. Портрет Баси. Двенадцатилетняя племянница Фирочка. (Ай, Залмен, Залмен!..)

Кукушка на стене кукукнула один раз. Полдвенадцатого. Залмен исчезает сейчас в дальних далях, растворится там, как растворяется горсточка соли в кипящей воде. Он, Борух, стоит в эту минуту, окруженный своим Здесь, и будет так свое великое Здесь писать и писать дальше.

Борух Пинкус взял в руку кисть, выдавил из тюбика немного краски, разбавил краску парой капель масла, потом приблизился к свежезаконченному полотну на мольберте.

Девушка на полотне, с гладко зачесанными волосами и глазами в глубоком раздумье, похожая на Хаю Лившиц, после еще нескольких новых мазков начала жить. Ее глаза наполнились радостью. Радость эта отразилась, разрослась и умножилась на лице ее создателя.

Пер. Ю. Цаленко.

Анатолий Иосифович идет домой с работы. Он любит ходить пешком. Работает он в научно-исследовательском институте. Часами сидит согнувшись над книгами; стоя в белом халате в лаборатории, взвешивает что-то зеленое, микроскопическое на крошечных весах — едва язычок их дрогнет, Анатолий Иосифович взбалтывает эту красоту в стеклянной пробирке, заполняет целые страницы математическими формулами, ищет, умножает, зачеркивает. И когда подчас садится в изнеможении, просто так, передохнуть немного, он и тогда не отдыхает. Его вздымает в воздух, он рвется вверх, вверх — десятки километров в секунду, выше, выше. Земля остается где-то в стороне, отчужденная, маленькая — в детскую ладошку уместится. Далекие таинственные миры становятся ближе, понятней, поддаются ему, доступны для общения. Он носится среди них в пространстве по-свойски, чертит большие круги.

На улице сентябрьский вечер. День сегодня был жаркий — тихий вечерний ветерок холодит и освежает. Люди на тротуарах одеты еще по-летнему — голые загорелые руки, бойкость в глазах, благоприобретенная где-то на море или в горах.

Ряды каштанов на бульваре сбрасывают с себя листья не спеша, неохотно, редко-редко листочком пожертвуют, и все-таки стали за день тоньше и жиже. Кто-то мертвые листья смел в кучку, поджег, и кипы листьев тлеют, вспыхивают и гаснут, дымятся, напоминая сухие лепешки навоза на пути деревенского стада. Дым держится низко над землей, витает, кружит, а то повиснет и вдруг запорошит глаза по-земному бесцеремонно, по-земному нагло.

Люди ждут троллейбуса. Люди высыпали на улицы. Парень задрал голову к балкону и что-то кричит. Киоск «Вина-воды» плотно окружен. Две девушки смеются. Два школьника с портфелями в руках гоняются друг за другом.

Анатолий Иосифович чувствует, как усталость покидает его, уступив место невыносимой будничности. Через окна магазинов он видит, как люди галдят в очередях за селедкой, за колбасой. Точечки. Маленькие серые точечки. Дверь ему отворит будничная теща. Со сладким приветствием примет, как всегда, пальто у него из рук, назовет его Толик, Толечка, как будто он вернулся домой из детского сада. Позавчера Вовка начал ходить в школу. Друзья семьи завалили его подарками: форменный костюмчик, фуражка, ранец, пеналы. Баловень Вовка. Роза любит гостей. Ей доставляет радость накрытый стол. Ей доставляет радость собственное хлебосольство. Она весело смалывает кофе в электрической кофемолке. Она испытывает истинное удовольствие, когда Анатолий Иосифович, сидя среди гостей, шутит, смеется. Все хорошо, замечательно, но для него в этом нет праздника. Точечки, маленькие серые крапинки. Его праздник там. В усталости его. Среди высоких и тихих институтских стен. В конце концов, не каждому дано в таком еще молодом возрасте внедряться в небеса. Он, безусловно, в институте не первый, не единственный. Но и он причастен. Что может сравниться с радостью от бурения глубочайших глубин, от поиска в высочайших высях? Чтобы все как на ладони, чтобы мир вокруг стал невероятно огромным, невероятно просторным. И круги, миллионокилометровые круги станут дорогами, станут мостами. Необыкновенно! Колоссально!