Пятидесятимильная трасса почти все время была полностью в его распоряжении, только изредка внезапный рев клаксона сообщал о приближении набитого до отказа «фольксвагена», который обходил его, не снижая скорости.
Джейн сказала:
— Ты посмотри, как они гонят. Говорила я, что надо купить такую машину. Конечно, им ничего не стоит тебя обогнать, да и руль у них слева.
Деревья и кусты на равнине разбегались к северу и западу. Валуны и оливы, горы, гребни, врезанные в майское небо Испании, — земля сумрачная и красивая, совсем непохожая на плоскогрудые английские поля. Он подал машину задним ходом в апельсиновую рощицу по рыжей, только что политой земле. Прохладный ветер слетал к ним вниз от крепости Сагунто. Джейн стала кормить младенца, а Крис, отрывая сразу куски ветчины и сыра, кормил ее и ел сам, чтобы не терять времени.
Машина была невероятно перегружена, словно они, как беженцы, спешили уйти из города, в который должна вступить армия-освободительница. Только для малыша было оставлено небольшое местечко, всю машину загромождали чемоданы, корзины, бутыли, пальто, пишущая машинка и пластмассовые ведра. На решетке для багажа были навалены еще два чемодана и сундук, а сверху торчала сложенная коляска и надувная ванночка. Машина была новая, но от пыли, груды багажа и небрежного обращения выглядела уже совсем потрепанной. Они промчались по Парижу в сильную грозу, запутались в лабиринте барселонских улиц и объехали Валенсию по кольцевой дороге, до того скверной, будто ее всего полчаса назад разворотило землетрясением. Оба они мечтали избавиться от бессмысленной лондонской жизни, которая давила их, как мертвое дерево, и они заперли квартиру, нагрузили машину, переправились в Булонь, откуда давнишняя мечта, как стрелка компаса, указывала им путь в Марокко.
Им хотелось уйти подальше от политических раздоров — вся жизнь людей искусства в Англии была насквозь этим пропитана. Крис был художником и считал, что политика его не касается. Он хотел заниматься только своей работой и не пачкать руки…
— Всегда вспоминаю один случай с Вагнером в 1848 году, — сказал Крис. — Он с головой ушел в революцию, помогал рабочим штурмовать дрезденский арсенал, запасал оружие для обороны. А когда революция не состоялась, он подался в Италию, чтобы снова стать «только художником».
Он громко расхохотался, но тут подвернулась особенно глубокая выбоина, и смех оборвался где-то у него в животе.
Мчась по прямой дороге к Валенсии, они поняли всю прелесть освобождения от лондонской скученности и грязи, от телевизоров и воскресных газет, от своих пожилых и недалеких друзей, которые теперь болтали о «приличных» ресторанах еще развязнее, чем раньше — о социализме. Владелец галереи, где Крис выставлялся, посоветовал ему побывать на Майорке, если ему так уж хочется уехать, но сам Крис стремился к мечетям и музеям Феса, ему хотелось курить гашиш на племенных сборищах Таруданта и Тафилальта, любоваться розовыми россыпями и змеиной зеленью закатов в Рабате и Могадоре. Торговец картинами вообще не мог понять, зачем ему понадобилось путешествовать. Разве художникам и писателям плохо в Англии? «Другим здесь нравится, а вам почему-то нет. Конечно, путешествия, как говорится, расширяют кругозор, но бродить без конца тоже нельзя! Все это в прошлом — и давным-давно устарело. В вас же есть общественная жилка — разве вы сможете надолго уйти из самой гущи событий — от всяких там демонстраций, сидячих забастовок, петиций, разглагольствований?»
Уже десять часов Крис гнал машину по узкой береговой полосе, пересекая равнины Мурсии и Лорки, стараясь побить свой собственный вчерашний рекорд. Теперь они уже не останавливались, как обычно, чтобы досыта наесться колбасы и сыра, а грызли бисквиты и горький шоколад прямо на ходу. Крис почти все время молчал, как будто ему надо было предельно сосредоточиться, чтобы нагнать как можно больше миль в час по пустынной и уже вполне сносной дороге.
Ему не терпелось покинуть Испанию, оставить позади эту бесконечную бесплодную равнину. Здесь было так скучно, да и люди казались пришибленными — знакомиться с ними было неинтересно. Страна как будто стала на тысячу лет старше с тех пор, как он побывал здесь. Тогда он с минуты на минуту ждал переворота, а теперь самая мысль об этом представлялась дикой нелепостью. Вся страна была пропитана безнадежностью еще больше, чем Англия, — этим все сказано. Ему хотелось добраться до Марокко — пусть там царят феодализм и коррупция, но зато это все-таки развивающаяся страна, она еще сумеет себя показать.
Поэтому, услышав возле Бенидорма зловещий рев мотора, — должно быть, что-то не ладилось, — он все же решил ехать дальше, чтобы к ночи быть в Альмерии. Этот надрывный рев, должно быть, вызван слишком богатой смесью — мало воздуху и много бензина, это можно отрегулировать. Но машина все ревела, и на крутых поворотах ему трудно было с ней совладать. Жене он предусмотрительно ничего не сказал, чтобы она не вздумала уговаривать его поставить машину в ремонт — это задержит их бог знает на сколько дней.
Вскоре после полудня на равнинах Мурсии пошла наконец хорошая дорога. И что значит голод, если несешься вперед? Ревущая машина временами срывалась на опасную скорость, но до Танжера они как-нибудь дотянут. Машина всего три месяца в работе, ничего серьезного с ней случиться не может — и вот с высокомерной самонадеянностью и надменной слепотой он вел машину в самую глушь Испании.
Через Вилья Овеха он проскочил около пяти. Городок лежал на холме, так что пришлось переключать скорости, и тут мотор взревел так, что прохожие застыли, словно ожидая, что заваленная багажом машина взорвется, как атомная бомба, запрета которой Крис столь усердно добивался. Скорость нарастала так быстро, что он не решался убрать ногу с тормоза даже на крутом подъеме.
Домики казались унылыми и жалкими, кое-где двери выходили на мощеные entradas[22]. У одного крыльца старуха шинковала овощи, у другого играли детишки; женщина, скрестив руки, стояла, словно ожидая, что ее увезет отсюда какой-нибудь автомобиль, мчащийся вдаль к заветной цели. То и дело попадались грязные лужи, хотя дождя не было уже несколько недель. Возле открытой заправочной станции бензиновый насос стоял как однорукий ветеран гражданской войны. Несколько рабочих возились под капотом грузового «лейланда».
— Дрожь берет от этих испанских городишек, — сказал Крис, отпугивая гудком с дороги какого-то малыша.
Последнему домику он помахал на прощанье. Между ним и Альмерией простиралась желтая песчаная земля, поросшая колючей шерстью кактусов и бурьяна, — эту пустыню хотелось пересечь на самой высокой скорости, почти не глядя. Дорога уже петляла по холмам — слева подымалась отвесная стена, справа пропасть уходила в густеющие сумерки. Земля и скалы источали безмолвие, и Крису вспомнились все другие горы на свете. Ему стало казаться, что вот-вот, за поворотом, он увидит, вечные снега.
Хотя мотор и барахлил, Крис чувствовал себя спокойно и уютно; он считал, что в такой добротной машине часа за два доберется до побережья. Дорога впереди была похожа на черный шнурок, упавший с башмака самого Сатаны; ветер, вздымая песок, тянул заунывную песню, ничем не огражденная пропасть справа напугала бы любого водителя. Но ведь километры короче, чем мили, и он скоро подрулит к придорожной гостинице, к удобному ночлегу и сытному обеду.
На крутом повороте пустынной дороги Крису не удалось переключить скорость. Он решил, что это барахлит перегретый механизм сцепления, снова попытался переключить скорость, пока груженая машина не сорвалась с обрыва, и услышал только скрежет раскаленной стали, в коробке передач.
Он попробовал бы еще раз, но Джейн так закричала, что он сразу же дернул ручной тормоз. Машина продолжала катиться, задние колеса занесло на край обрыва, но он изо всех сил нажал на ножной тормоз и успел удержать ее. Пот залил его лицо. Они сидели не двигаясь. Мотор молчал.
