— Но зачем, для чего ты все это сделал?

И он, трагически закатив глаза, ответил:

— Не мог я видеть, как они держат его в клетке, падре.

В моей профессии приходится постоянно остерегаться таких, как этот Тэнди, — язык у них подвешен хорошо, и всегда найдет какое-нибудь чувствительное объяснение самому неблаговидному поступку. В армии их называют довольно метким словцом, да мне не пристало его произносить.

Мне не хотелось бы показаться немилосердным, но людям с такой внешностью, как у этого Тэнди, я вообще не верю: мелкая кость, лицо бескровное, бугристое — считается последствием перенесенного рахита, — длинный острый нос и настороженные, хитрые глаза. Терпеть таких не могу. Обычно, когда я вхожу в камеру, он сидит, сгорбившись, в углу, уткнув лицо в ладони. Но я всякий раз чувствую, знаю, что он нарочно принимает такую позу, как только заслышит мои шаги.

Тем не менее я сделал для него все, что мог. Я лично его расспрашивал и несколько раз выслушивал с начала и до конца его историю — ведь, по правде говоря, кое-кто считает, что место ему не здесь, а совсем в другом заведении.

Познакомился я с ним в Немецком санатории, что на горе Скопус. Он был из числа спасенных с потопленного транспорта. Прежде чем его подобрали, ему слишком долго пришлось проболтаться в волнах Средиземного моря, и у него начался туберкулезный процесс в легких. К тому времени, когда я вступил там в должность, он уже пролежал с пневмотораксом целых полтора года. Случай у него был тяжелый, трудноизлечимый, все верно, и, однако же, поневоле приходило в голову, что ведь в Иерусалимском санатории жизнь куда приятнее, чем в Западной Пустыне.

Он мне сразу не понравился. Вместе с еще несколькими больными он лежал на террасе, и, когда я выходил, его глазки так и скользнули с моего пасторского воротничка к блоку сигарет, который я получил из солдатских подарков, и на лице у него появилась наглая ухмылка. Ухмылка тут же пропала, когда он заметил на себе мой взгляд. Я знаю, что для таких личностей армейский священник — это находка, но если вы человек моего уровня — ну, скажем, несколько выше среднего, — вы вряд ли так уж будете рады служить им дойной коровой.

Обычно я задерживался на террасе минут на тридцать-сорок потолковать с ребятами. У кого какие сложности, вопросы, я всегда рад помочь. Но Тэнди спросил меня только об одном: как выглядит город за стенами санатория? Его привезли на санитарном поезде ночью и прямиком доставили в госпиталь. Иерусалима он совсем не видел и очень интересовался, что это за город.

— Как он выглядит, падре? — спросил он меня, и я поневоле подумал: «А тебе что за дело?» Кажется, лежит человек, забот не зная, перед ним вид на Долину Мертвого моря красоты необычайной, век бы смотрел. Что ему неймется?

Я всегда отвечал в общем и целом — мол, надеюсь, ребята, вы сами скоро увидите. И пожалуйста, не забудьте, как встанете и начнете выходить, первый визит — к нам, на монастырское подворье, на чашку чая. Это в старом городе, и я сам повожу вас по святым местам.

Но когда Тэнди разрешили первый раз выйти в город, он даже и не подумал зайти ко мне. По его словам, он весь день просидел в оливковой роще на вершине горы и глядел на крыши старых домов за городскими стенами.

— Ну и как тебе на первый взгляд показался Святой город? — спросил я его.

— Замечательный город, сэр, — ответил он с наигранным восхищением. — Все эти купола и башни — страсть как красиво.

Когда же он наконец отважился спуститься с горы, то сначала, очевидно, пошел по главной дороге, мимо еврейского университета в одном из этих мрачных новых кварталов, которые напоминают, особенно в жаркое время года, трущобные предместья какого-нибудь Бирмингема. И где-то там он набрел на небольшой зверинец. Я, например, даже и не знал, что в Иерусалиме есть зверинец, пока он мне не сказал. Потом я сходил туда. Когда я там был, стояла зима, в воздухе чувствовалась прохлада, после осенних дождей выступила зеленая травка, но все равно заведение было прежалкое.

А когда Тэнди туда забрел, был разгар лета, и шаткие, облупленные клетки для животных торчали на выжженной каменной земле, точно старые ящики на свалке. Там были птицы разных пород и несколько некрупных зверей — лисы, еноты, газели; больше, можно сказать, ничего; но когда Тэнди туда пришел, там был еще тигр.

Рассказывая про тигра, Тэнди всякий раз опускает глаза, шаркает ногой и трет ладонью губы и подбородок. Не знаю, что этим выражается — смущение или, может быть, чувство вины, — но рассказывает он про тигра весьма красноречиво. Сторож сообщил ему, что этот зверь попал к ним еще маленьким тигренышем. А тогда он был уже почти взрослый тигр. Он все еще содержался в своей детской деревянной клетке, но по соседству возводили новую, из железа и бетона. А пока молодой тигр, во всем великолепии своего лоснящегося меха, переливающихся мускулов и здоровой чистоты, какой отличаются только что вступившие в зрелость животные, буйствовал и метался в клетке как осатанелый. Деревянная решетка содрогалась от его прыжков. Вздумай он вырваться, ему бы ничего не стоило проложить себе путь на волю, но он о существовании воли не подозревал. Воля была ему неведома, хотя огненная прапамять о ней сжигала его.

Прошу извинения, если я тоже впадаю в патетику, когда говорю об этом тигре. Признаюсь, Тэнди описывает его прямо-таки вдохновенно, поневоле заражаешься его восторгом. Он рассказывает, что в плавных движениях тигра, в золотых переливах его меха и горящих глаз ощущалась его скованная жизненная сила и пробуждающиеся желания, которым так и суждено было умереть неосуществленными, как и самому зверю было суждено зачахнуть и умереть от старости в железобетонной клетке, которую для него строили. И Тэнди стоял там, по его словам, целый час, любуясь точной постановкой могучих лап и совершенством линий и красок.

Из угла в угол ходил тигр внутри своей клетки, едва втрое превосходившей длину его тела, и каждый раз его лапы делали одно и то же число шагов. Тэнди увидел в нем обреченное существо, прекрасное обреченное создание! Могу себе представить, что это и в самом деле была краса и гордость бедного зверинца. Мне жаль только, что его нет там и теперь, чтобы радовать взоры несчастных обитателей тех кварталов; жаль ото всей души.

Тэнди зачастил в зверинец и однажды — такова его версия, и он за нее упорно держится — ни с того ни с сего задумал «спасти» тигра. Любопытно, что как раз в это время он неожиданно резко пошел на поправку. Последние несколько месяцев он кис в палате, ни болен, ни здоров, а тут вдруг совершенно преобразился. Помнится, тогда я приписал все близящемуся концу войны, но, пожалуй, не исключено, что появившийся у него интерес к тигру тоже имел к этому некоторое отношение.

По его словам, мысль украсть тигра пришла ему в голову в тот день, когда, заглянув в зверинец, он увидел, что новая клетка готова и сторожа приступают к переселению тигра. Они соединили обе клетки крытым деревянным мостиком и оставили так, ожидая, чтобы зверь, движимый любопытством, сам перешел по нему в новую клетку. Тэнди видел, как тигр прервал свое бесконечное хождение по клетке и пустым, бесстрастным взором уставился на черное, зияющее отверстие. Постоял так немного, потом снова начал ходить по клетке, сделал несколько кругов и опять остановился перед входом на мостик. На этот раз он не только смотрел, но подошел, обнюхал все вокруг, даже поставил на мостик передние лапы, словно собрался туда вспрыгнуть, но вместо этого грациозным и в то же время мощным рывком снова опустился на пол клетки и возобновил хождение туда и обратно.

Тэнди утверждает, что все это время стоял и внушал тигру, чтобы он не переходил в новую клетку.

— Но почему же, любезный? — спросил я. — Ведь эта клетка должна была стать его домом.

— Домом! — мрачно усмехнулся Тэнди. — Тюрьмой, вы хотите сказать. Ну, он туда в конце концов все-таки перешел, бедный зверь. Простодушно так, но глядел все-таки настороженно. И вот тогда, в ту самую минуту, я и задумал его спасти.