Вверх взлетели сразу две ракеты, но самолеты продолжали сбрасывать бомбы, а потом с бреющей высоты секли очумелых солдат разрывным свинцом…

Фок выхватил у солдата из рук ракетницу и начал сигналить сам. Десять красных ракет выпустил он вверх, и только тогда бомбежка прекратилась: летчики узнали своих…

Наступила оглушающая тишина. Фок шел по изрытой бомбами улице, перешагивая через скрюченные, полуобугленные трупы, и цепенел от ужаса: всюду валялись покареженные грузовики, обломки пушек, изувеченные солдаты.

Уцелевшие солдаты построились на краю догорающей деревушки. Семьдесят шесть человек… Это все, что осталось от батальона. Фок обеими руками схватился за голову: погиб батальон…

И вдруг в этой жуткой тишине кто-то захохотал. Хохот был дикий и неистовый. Фока бросило в дрожь. Оглянулся. Из соседней воронки лез на четвереньках обер-лейтенант Зингер.

— Господа! — крикнул он. — Поздравьте меня! Я теперь гауптман…

Он подбежал к солдатам и начал кривляться, пиликая на губной гармошке и притопывая кургузыми сапогами.

— Свяжите его! — приказал Фок. — Он рехнулся…

Вечером солдаты сколачивали плоты из бревен. Где-то в зарослях нашли две лодки, приволокли их к месту переправы.

Весь вечер Фок сидел на берегу угрюмый и ко всему безучастный. Ему что-то докладывали, о чем-то спрашивали, но он только махал рукой да беспрерывно сосал сигару.

Никто не знал, какие мысли роились в его душе. А Фок думал о том, что теперь ему уж не отделаться штрафной ротой. Один партизан перебил почти половину батальона! Если бы не этот нелепый бой, не попали бы его солдаты под бомбежку. Фок силился придумать хоть что-нибудь в свое оправдание и — не мог. За одно утро потерять батальон солдат! Это — кошмар!.. Не будет теперь пощады Фоку…

Внезапно на берегу, там, где сидел Фок, щелкнул револьверный выстрел. Когда солдаты прибежали туда, командир батальона лежал на песке с простреленной головой. В его руке еще дымился парабеллум.

Целый вечер на переправе стучали пулеметы и надрывно квакали мины. Иногда из грохота битвы вырывался птичий стрекот автоматов, но его тут же глушило басистое уханье.

В сумерках в партизанский лагерь привезли с Друти раненых на пяти подводах. Их не стали снимать с телег, хотя тряская лесная дорога разбередила им раны. Медсестра, та самая, с которой Санька ездил за Андрюшиным, поправляла сено у каждого в головах, а тех, кто совсем завял от жажды, поила водой из фляги.

С прибытием этого санитарного обоза весь лагерь пришел в движение. Партизаны хозвзвода запрягали лошадей, врач Вера Петровна и медсестры выносили из госпитальных землянок раненых и укладывали их на повозки. На порожние телеги хозвзводовцы грузили продукты, имущество санчасти и другую поклажу.

Всюду в лагере звучал негромкий, но властный голос Шульги. Он кого-то поторапливал, кому-то давал советы, кому-то приказывал. Изредка его высокая фигура показывалась из густой темноты у штабной землянки, шумно хлопая полами плащ-палатки. Тогда Саньке казалось, что за плечами у Шульги взмахивают широкие крылья.

Ночью обоз покинул зимнюю стоянку отряда.

Позади остались землянки с домовитым теплом, с пряным запахом живицы. Подводы уходили все дальше в лес, медленно пробираясь сквозь заболоченные чащобы. Изредка обоз останавливался. Партизаны рубили топорами и кинжалами кусты и, подсвечивая фонариками, торопливо заваливали какую-нибудь черную колдобину. А через несколько минут усталые лошади, отфыркиваясь, тащили дальше телеги с тяжелой поклажей.

В рытвинах и вымоинах телеги прыгали, и раненые начинали громко стонать. Тогда их снимали и несли на носилках, пока обоз выбирался из ухабов.

Подводы давно уже шли без дороги, прокладывая в лесу новую партизанскую тропу. На передней телеге ехал Евсеич. Теперь лесник был конюхом в отряде. Он вел за собой весь обоз в лесную глухомань.

Санька ехал в середине обоза. Ему Шульга тоже дал подводу с двумя ранеными. Лошадь Саньке попалась с норовом, перед каждой калужиной останавливалась, всхрапывала. И он то и дело взмахивал хворостиной над ее сивой спиной.

Раненые в телеге разговаривали — негромко, вполголоса. Они оба лежали поперек телеги, перевесив ноги через грядушку. Тот, у которого была забинтована голова, молчал, лишь изредка тихо ойкал, когда встряхивало телегу. Вел рассказ второй, что нянчил забинтованную руку.

— …Под Ржевом оглушило, говорю… Рядом разорвался снаряд. Очнулся, когда немцы приволокли в свою траншею. Однако очухался я после контузии быстро. Ночью в деревушку отвели. Собралось нас, военнопленных, там тысячи две. Увезли в Могилев, а оттуда попал я на Друть. Пригнали нашу группу лес заготавливать для моста. Тут я и решил бежать. Стал подыскивать себе товарищей. Приглядываюсь к людям, ищу, на кого можно положиться… Подобрал группу, пять человек. Парни отчаянные — хоть в огонь, хоть в воду. Приготовились. Ждем случая. И вот третьего дня…

Санька прислушивается. Знакомый голос… Где он слыхал такой — с хрипотцой, с певучей заминкой? Оглянулся — лежит на сене красноармеец. Лица не видно. Только глаза в темноте посверкивают…

— …Погнали нас утром два конвоира в лес бревна таскать… — гудит голос красноармейца. — Там я изловчился, оглушил одного поленом. Второй — бежать… Пуля догнала… А тут третий вывернулся из лесу навстречу. Мы и его кокнули. Забрали оружие и — за Друть, к партизанам. В этой схватке и ранил меня один гад — тот, третий конвоир. А мои хлопцы целехоньки остались. Воюют в отряде…

Обоз пробирался теперь вдоль болота по сухой гриве. Уже часа полтора слева мерцали звезды в широких вадьях. Пахло тиной, мокрым корьем, болотной гнилью. Справа, с холма, надвигалась на обоз колючей стеной еловая чащоба. Иногда одинокие старухи-ели выходили из чащи на тропу, растопырив корявые руки, и тогда все подводы объезжали их, прижимаясь к дремучей хляби.

Далеко позади, откуда ушел партизанский обоз, как гигантский красный гриб, стояло над лесом зарево. А вон и еще лижут небо багровые языки. Видно, немцы прорвались за Друть и жгут лесные селения. Там, приглушенные расстоянием, без передышки клюют тишину пушки. Еле слыхать. Значит, подводы прошли за ночь немало верст.

Ночь в лесу была тихой и теплой, но сейчас наплывает от болота студеный подых. Санька, задрав кверху голову, ищет в небе Стожары. Они уже к зениту подбираются. Рассвет скоро…

Он прячет озябшие ноги под себя и трунит вожжами Сивуху: она все ухмыляется и стегает хвостом по оглоблям.

На рассвете Саньку сморила дрема. Тычется носом в коленки. Вожжи уронил. Волокутся они под телегой. Хитрая кобыленка косит глаз на седока. Лениво переставляет ноги. И вот она уже свернула с тропы, скубет голодным ртом молодую траву возле пня. Задние подводы остановились. Ездовые перекликаются — спрашивают друг друга, что случилось.

К замешкавшейся подводе подскакал всадник, который всю ночь сновал вдоль обоза, передавая приказы и распоряжения Шульги подводчикам. Растормошил Саньку, обругал разиней и помчался в конец обоза.

Санька подобрал вожжи и хлестнул хворостиной непутевую лошадь. Она ленивой рысцой потащила телегу по зеленой прогалине в рощу, где маячили передние подводы.

Только теперь, когда рассвело, Санька увидел весь партизанский обоз. Шестьдесят семь подвод насчитал он. Тридцать две везли раненых, а на остальных телегах ехало имущество отряда. На передней телеге, где восседал Евсеич в соломенном картузе, лежал кузнечный мех. Из соседних торчали какие-то железные предметы. Видно, переезжала на новое место отрядная кузница.

Партизан, раненный в голову, метался в бреду, и медсестра не отходила от телеги: то поддерживала забинтованную голову парня на тряской тропе, то мягко уговаривала его, когда он сгоряча пробовал подняться.

Второй раненый чувствовал себя лучше. Он сидел, привалившись спиной к грядушке. На коленях у него лежал черный немецкий автомат. Забинтованная рука, видно, не шибко беспокоила его. Он курил самокрутку и, как сыч, то и дело поворачивал голову то в одну, то в другую сторону. Будто искал глазами кого-то в обозе.