— Вы забываете, обер-лейтенант, что находитесь в России. Это вам не Бельгия, черт возьми, где вы только и знали, что пили шнапс…

Слушая злые выкрики Фока, Курт Мейер морщится, будто глотает что-то кислое. Однако в мыслях соглашается с ним. Комендант прав. В самом деле, с русскими надо держать ухо востро…

Фок поднялся с кресла, поправил железный крест На груди.

— На Западе мы заставили покоренных служить Великогермании. С первых дней нашего исторического похода по Европе к нам переходили целые воинские соединения. Предлагали свои услуги чиновники, коммерсанты, заводчики. Они и теперь честно служат великой идее фюрера. А здесь? Сплошной саботаж! Кто добровольно пришел к нам на службу? Залужный и Кораблева… Как это по-русски? Да, вспомнил: раз, два — и обчелся…

— В Дручанске сформирован взвод полиции, господин Фок, — лениво ворочает языком Мейер.

Голова у Мейера гудит после вчерашней попойки. Отяжелела, будто свинцом налита. Широкая, с крупными белесыми кудрями, она не держится на длинной кадыкастой шее, то и дело клонится набок. Сухопарые ноги вздрагивают, подсекаются в коленях. По всему видно — Мейер смертельно хочет спать. Но борется с похмельной сонливостью: таращит на Фока покрасневшие глаза. Они раздражают Фока, эти немигающие и красные, как у кролика, глаза. А еще пуще раздражает фамильярность обер-лейтенанта. Этот дылда обращается к Фоку не по чину, не по званию, а просто — по фамилии. В каждом слове Мейера — беспечность. Не волнуется… Будто ничего не случилось. А чего ему, Курту Мейеру, волноваться? В солдаты его не разжалуют и на фронт не отправят. Не у каждого есть дядюшка генерал…

— Не взвод, а сброд! — выкрикивает в запальчивости Фок. — Что их привело к нам? Идея? Убеждение? Смешно так думать. Они… Как таких называют русские? Кажется, шкурники. Да-да, шкурники!

Фок любил щеголять перед сослуживцами своими познаниями в русском языке. Всегда при удобном случае с каким-то особым смаком произносил русские присловья и поговорки. Перед походом на Восток он ночи напролет просиживал над учебниками русского языка, над словарями. Те бессонные ночи не пропали даром. Фок теперь свободно разговаривает по-русски, читает газеты, книги.

— Надеюсь, вам известно, что произошло вчера на нашей магистрали в районе Березины? — продолжает допекать Фок своего подчиненного. — Разгромлен транспорт с боеприпасами, уничтожен взвод охраны… И кем? Кем, спрашиваю? Партизанами… То есть стариками да юнцами безусыми, не обученными военному делу. А взрыв моста? А эшелон, поверженный вместе с танками в Друть? Эти печальные эпизоды предупреждают нас…

— Вы не верите в могущество вермахта? — спросил Мейер, вдруг встрепенувшись.

Он сразу оживился, поднял опухшие веки, смотрит на Фока круглыми немигающими глазами. В них нет теперь прежней сонливости, в зрачках посверкивает ехидная усмешка.

Фок запнулся. Бросил косой взгляд на Мейера. Сетует на себя в мыслях. Черт дернул за язык! Чего доброго, еще заподозрит этот генеральский племянничек в пораженческих настроениях и донесет…

— О, нет! — воскликнул Фок. — Вы не поняли меня. Русских мы, конечно, победим! С нами бог и фюрер… Но какой ценою? Не надо забывать историю: на русских землях потерпел поражение непобедимый Чингиз-хан. Тут погибла отборная французская армия…

— Фюрер не чета каким-то наполеошкам! — Мейер вскинул руку вверх, будто хотел выкрикнуть «Хайль Гитлер». Потом опустил ее и добавил — Мы поставили на колени Европу, а к рождеству и Россию поставим! Таков приказ фюрера.

— Да, но если в вашей роте, господин обер-лейтенант, каждый день будут исчезать пулеметы, то через семь дней вам не с чем будет выполнять приказ фюрера! — не преминул съязвить Фок и ухмыльнулся, довольный тем, что так ловко уколол незадачливого офицера.

Мейер насупился. Как ни выкручивайся, а случай позорный. Узнает генерал фон Таубе, задаст выволочку… Из-под носа у часового утащили пулемет. Средь бела дня. В тот день никто из посторонних не появлялся возле крайней избы, где стоит пулеметная застава. Так, по крайней мере, докладывал разиня ефрейтор Кампо — начальник заставы. В душе Мейер негодовал на Фока. Ишь, службист, помнит. Другой на его месте давно бы замял всю эту историю с пулеметом, а он…

Окинув Мейера злорадным взглядом, Фок повысил голос:

— Приказываю: ефрейтора арестовать и отправить под конвоем в гестапо. Украденный пулемет найти, а виновных расстрелять! Даю вам три дня… Выполняйте!

После ухода обер-лейтенанта Фок набил костяную с белым мундштуком трубочку саксонским табаком, сел к окну и задумался.

Чем смирять русских? Здесь даже на деньги — на эту испытанную на Западе приманку — не идут за редким исключением. Объявил Фок два месяца назад денежную награду тому, кто выдаст коммуниста. Но до сих пор ни одного не выдали. Тот старик-учитель, конечно, не коммунист. Фок убедился тогда же, на допросе, но ради все той же приманки приказал повесить… Ну и, само собой разумеется, пришлось раскошеливаться. Уплатили раскосому дьяволу Верещаке тысячу марок за какого-то лядащего старикашку. Не помогает и «горячий» метод. Трех саботажников расстреляли, а мост на Друти не восстанавливается, не выходят дручанцы на работу. Затаятся, как мыши в омете, — днем с огнем не найдешь. Каждое утро рыскают солдаты по Дручанску, пытаются собрать рабочую команду. Поймают человек пятнадцать-двадцать каких-нибудь калек…

В мыслях Фок расхрабрился, упрекает даже Геббельса.

На днях отдел пропаганды райха выпустил плакат. На нем изображена встреча германских войск на русской земле хлебом-солью. Кому он морочит голову? Как это по-русски сказать? Ах, да — втирает очки! Приехал бы сюда, плешивый черт, узнал бы, каким хлебом-солью!..

Фок вздрогнул, вспомнив, как третьего дня чуть не взлетел на воздух со своим «оппелем». Возвращался от генерала фон Таубе, который вызывал его для выяснения причин, почему медленно восстанавливается мост. На обратном пути невдалеке от Дручанска кто-то швырнул гранату из придорожного ельничка. «Оппель» мчался на предельной скорости. Только благодаря этому граната опоздала, разорвалась позади машины, не причинив вреда.

— Фанатики! — произносит Фок вслух. — На что они надеются? Видно, не знают, что армия Гудериана у ворот Москвы…

Опять в мыслях вернулся к своему испытанному методу. Ничего. В его зоне будет спокойно. Будет! Выручит приманка. Чего жалеть оккупационные деньги? Для фатерлянда они — как оберточная бумага. Не дороже. Подкуп… Приманка… Только они укротят неукротимых, смирят непокорных…

В голову пришла внезапная мысль. Ячмень… Да, да! Ячмень! Раздать его дручанцам. Не весь, конечно… Там его много. И гречневой крупы два закрома. Крупой Фок уже кормит свой гарнизон. А ячмень лежит. Фок все ждал удобного случая, чтобы отправить зерно в Баварию. Но теперь надо спасать себя от гнева Таубе ячменем… Есть две цистерны трофейного керосину. Можно и керосином побаловать дручанцев. Тогда они с охотой побегут на работу.

Фок осекся, вспомнив недавний разговор с фон Таубе. «Никакой поблажки! Подавлять всякое сопротивление силой оружия! — требовал генерал. — У нас его в избытке…»

Но Фок поспешил успокоить себя: Таубе ничего не знает про ячмень.

Он срочно вызвал к себе в кабинет Кораблеву с «олимпией» и начал диктовать щедрые посулы дручанцам.

Утром неожиданно постучал в окошко дед Якуб.

Санька распахнул створки (бабка Ганна еще не успела заклеить окна), высунул наружу давно не стриженную голову. Таращит заспанные глаза на старика.

Якуб и раньше знал дорогу к избе бабки Ганны. С Кастусем дружбу водил. Вместе на рыбалке ночи коротали. Абхазский табачок выращивали на огороде. Листья тонкие, длинные, как заячьи уши. Ароматные. Для трубочного курева… Правда, последнее время он реже заглядывал на подворье бывшего дружка, однако старой тропинки не забывал. Присядет возле печи, поведает какую-нибудь бывальщину. А случается — молчит. Только трубкой дымит да лохматыми бровями двигает: думает что-то. Тяжелые, видно, думы. Сын на фронте, а сноха Праскуша за Днепр уехала, к матери. В июле еще, когда наши войска шли через Дручанск. Один остался дед Якуб. А на белом свете вон какая непогодь…