Что еще? Ах, да… Полицейский гарнизон разгромлен на днях в Ольховке. Но и эту вину Фок тоже отметает от себя. За этих обормотов-полицейских он не ответчик. У них никакой дисциплины. Жрут самогонку, как свиньи… Бункер не построили, окопы не отрыли. Надеялись укрыться в школе, за каменными стенами. Там, в каменном мешке, и прихлопнули их. Оружия жалко. Ящик гранат, миномет, два ручных пулемета, один станковый — все досталось партизанам. Фок сделал последнее предупреждение Шулепе — с него весь спрос…

Фок долго роется в своих днях, прожитых в Дручанске. Ищет промахи и ни одного не находит. Однако Таубе вызывает не орден вручать. Чует Фок грозу нутром. Ноет сердце, как перед бедой. А оно никогда не обманывало Фока.

Чтобы отвлечься от гнетущих мыслей, выпил стакан коньяку, еще наливает…

Очнулся он на рассвете. Вызвал шофера, приказывает заводить машину. Но не выезжает со двора. Мешкает. Ждет, когда с запада пойдут транспорты: боится в одиночку ехать. Мерещится давешняя граната на шоссе.

Первая колонна автомашин появилась в восьмом часу. К ней и пристроился «оппель» коменданта. А спустя час Фок стоял навытяжку перед адъютантом генерала в приемной, докладывал о себе.

В кабинет только что вошел полковник — начальник полевой жандармерии, с которым у Фока было шапочное знакомство. Пришлось ждать. Жандарм засиделся у генерала. Наконец он выскочил из кабинета — вспотевший, красный, как рак, ошпаренный кипятком.

Фок шагнул в кабинет, щелкнул каблуком, вскинул правую ладонь над головой:

— Хайль Гитлер!

— Хайль, — буркнул фон Таубе, не отрывая взгляда от бумаг.

Фок замер возле двери, вытянув руки по швам. Генерал сунул папку с бумагами в сейф, поднял глаза на Фока. Щурит левый черный зрачок, будто прицеливается.

— Ну-с, голубчик…

Таубе аккуратно, не спеша срезает кончик сигары. Достает из нагрудного кармана крошечный браунинг-зажигалку. Стреляет. Из ствола метнулся язычок пламени. Прикурил. Опять прищуривается.

— Ну-с, голубчик, — повторяет генерал, — рассказывайте, сколько хотели ячменя скормить русским свиньям, сколько керосину растранжирили…

Тон генерала не предвещает ничего хорошего. Так фон Таубе обычно разговаривает с теми, кто в его глазах потерял всякое доверие. У Фока вздрагивают коленки. Переступает с ноги на ногу: силится скрыть нервный озноб. Собрался с духом:

— Разрешите, мой генерал…

— Не разрешаю! — Щекастое лицо Таубе багровеет, на скулах, под дряблой кожей, перекатываются круглые желваки. Будто по картечине заложил за щеки генерал, поигрывает ими. Голос срывается на крик: — Утаили зерно, а теперь будете оправдываться? Довольно! Я выбью из вас эти демократические штучки! Тут каждый третий — коммунист. Поэтому к русским у нас совсем иной подход! Мы пришли в Россию уничтожить коммунистов! Надеюсь, вас инструктировали в Берлине перед отправкой сюда?

— Да, мой генерал…

— Почему ж вы отклоняетесь от инструкции? Почему, спрашиваю, заигрываете с покоренными?

Таубе бросает недокуренную сигару в пепельницу, наклоняет свое огрузлое тело вперед. Указательный палец направляет на Фока.

— В Белоруссии одиннадцать миллионов населения. Десять миллионов мы должны истребить, а остальных превратим в рабочий скот! Как выполняете приказ фюрера? Или думаете, что я один буду выполнять? К сожалению, у меня не сто рук, а всего лишь две. Двумя я не смогу истребить десять миллионов!

Он вылез из-за стола, прошелся по ковру до порога, придерживая руками колышущийся рыхлый живот. Шагнул к Фоку, снова щурит ядовитый зрачок.

— Сколько вы расстреляли, господин майор?

— Троих, мой генерал, — сообщает Фок, но видя, как глаза генерала наливаются бешенством, торопливо добавляет: — И одного повесил…

— Всего лишь? Это за три месяца!

Картечины за щеками у генерала распирают кожу. Квадратная челюсть двигается тяжело, будто отлитая из чугуна. В кадыке что-то булькает и сипит. Черные суженные зрачки вцепились в Фока, не отпускают.

Фок качнулся назад, силится оторваться от черных змеиных глаз и — не может.

— За что получил награду? — спрашивает Таубе, жаля колючими зрачками.

Фок молчит, боится обронить слово невпопад.

А скрюченные пальцы генерала уже тянутся к Фоку. Рванули с груди железный крест, шваркнули на стол. Звякнул чернильный прибор бронзовыми крышками. Не успел Фок опомниться, как те же когтистые пальцы сорвали с плеч майорские погоны.

— На фронт! Там научишься убивать… — сипит фон Таубе, задыхаясь от злобы.

Нажал кнопку звонка. У порога бесшумно выросла коренастая фигура адъютанта. Приказал ему:

— В штурмовую роту!

— Яволь! 8

Токует молоток на железной крыше, прищелкивает, торопится…

Попал Саньке под руку старый гвоздь. Клюв у него тощий, ржавчиной изъеденный. Дзумкает, гнется — никак не проклюнет гремучую жесть.

Выпрямляет его Санька на обушке, нацеливает на прежнее место.

Расходился вчера ветер, сорвал с сенец лист жести, швырнул наземь. Ночью дождик подкрался, заплескал сенцы, подмочил гречку в ларе. Сушит ее сейчас бабка Ганна на печке. Сама с собой разговаривает. Как похоронили Санькину мать, с той поры и находит на старуху. Заговаривается…

Голос бабки Ганны отрывистый — то выпорхнет из сенец, то замрет где-то в чулане.

С улицы другие голоса слыхать — сварливые, злобные. И слова все чужие — немецкие.

Санька карабкается по крыше на самый конек, глядит из-за трубы в ту сторону, откуда ветер приносит сердитые выкрики.

Шоссейная дорога на выезде из Дручанска запружена народом. Сюда народ движется. Строем… Вот уже к крайней избе подтягивается голова колонны. Одеты все по-разному: кто в гимнастерке, кто в шинели, кто голову прикрыл ушанкой, а некоторые совсем без шапок… Понуро идут люди, тяжело переставляют натруженные ноги.

Пленных гонят — наших, русских… Немецкие автоматчики. Вон они топают обочь дороги. Один впереди колонны едет на велосипеде. Начальник конвоя, видно. То и дело оглядывается. Понукает.

Во втором ряду одного под руки ведут. Голова забинтована. Раненый, значит. Справа поддерживает его рослый красноармеец в кургузой шинелишке, на голове — зеленая пограничная фуражка.

От комендатуры катится по главной улице «оппель». Два мотоцикла бегут за ним следом. Курт Мейер едет встречать колонну. Поравнялся с начальником конвоя. Вылез из машины. Тот что-то рапортует Мейеру.

На улицу выбегают бабы. Из каждой калитки. Стайками спешат к колонне.

— Дручанцы есть?

Окликают пленных родными именами:

— Тимох! Ткачук Тимох!

— Рунец!

— Алесь!

Не отзываются родные. Угрюмо молчат. Идут мимо. Ноги обкручены тряпками, впалые щеки заросли щетиной….

Женщины бросают в колонну ковриги хлеба, картошку, кочаны капусты. Конвоиры отпугивают их выстрелами, замешкавшихся бьют по спине прикладами.

На улицу выскакивают новые. Еще, еще… Но эти уже не бегут к пленным, а ставят на пути колонны, впереди, прямо на дороге, чугунки с каким-то варевом, кувшины с молоком, житняк — краюхи, непочатые буханки.

Саньку радует бабья выдумка. Теперь, может, достанется еда пленным.

От колонны оторвался «оппель». Мчится к выставленной пище. Вот машина резко тормозит. Скрежещет, будто пилой по камню шаркнули. Мейер распахивает дверку, выбрасывает свое длинное тело из машины. Подходит к кувшину, заглядывает в него, вытянув шею, как журавль, и вдруг толкает посуду ногой с размаху. Кувшин катится по дороге, расплескивая молоко по булыжнику. Мейер поворачивает голову к мотоциклистам, что-то приказывает. Те соскакивают с мотоциклов, бьют ногами посуду, отшвыривают с дороги хлеб.

Женщины жмутся к заборам. Негодуют:

— Чужого добра жалко!

— Голодом морят…

— Ироды!

Спрыгнул Санька с сенец и — за ворота. Бежит к пленным, на ходу краюшки хлеба подбирает, раскиданные по улице. Остановился возле школы, ждет, когда поравняется с ним колонна. Передний конвоир косится на Саньку, автоматом стращает…