Однако, как показалось Саньке, Егоров смотрел на его сигналы равнодушно. А потом и вовсе отвернулся, ухватившись за пилу. Санька с нетерпением ждал, что вот опять их взгляды встретятся и тогда он еще раз объяснит на пальцах… Но пограничник и его напарник продолжали пилить сосну, а когда она упала, прошумев разлапой кроной, перешли к другой сосне — с глубоким затесом на комле.

Саньку обидела такая встреча. Из-за него, Егорова, они с дедом Якубом пошли добровольно работать на немцев и приняли за четыре дня столько палок, что если бы их все сразу обрушить на Санькину спину, то бабка Ганна, пожалуй, нынче же заказала бы по нему панихиду в церкви.

Но все-таки в душе у него бушевала радость: нашел он его — пограничника. Нашел… Теперь надо ждать случая, чтобы передать «гостинец»…

— Чего глазеешь на заячий треух? — спрашивает дед Якуб, суетясь с пилой в руках возле комлястой сосны.

— Он, — таинственно сообщает Санька. — Егоров…

— Конвоир за нами следит, — предупреждает старик. — Берись за пилу, а то огреет палкой. Пограничнику я сам сделаю знак. Уйдет конвоир, тогда…

В полдень на лесосеку пришла подвода — два немца на буланом битюге привезли военнопленным баланду в железной бочке. Зычными окриками конвоиры согнали пленных в колонну и повели к саням. Загремели солдатские котелки, консервные банки. Измученные люди присаживались на поваленные деревья и пили холодную брюквенную жижу, заедая припрятанными пайками хлеба.

Подвода уехала. Возле пленных остались два автоматчика. Остальные конвоиры ушли за штабель, где, как вулкан, дымил высокий костер. Вспарывали тесаками консервные банки, грели их у огня.

Дручанцам тоже разрешили перекусить. Доставая из торбы еду себе и деду Якубу, Санька не сводил глаз с пограничника. Егоров сидел на корточках и чистил снегом котелок после обеда. Совсем недалеко… А как подойти? Вдруг Саньку осенило. Между ним и Егоровым торчал из снега выворотень с черной лохматой пастью. От выворотня рукой подать до пограничника.

— Пойду, — сказал он деду Якубу и направился к выворотню, расстегивая на ходу штаны.

Конвоир угрожающе клацнул затвором и что-то визгливо выкрикнул. Дед Якуб шагнул к нему и начал горячо объяснять, хлопая рукавицей себя по опояске:

— Животом мучается… Третий день. Ты уж не трожь парнишку.

А Санька, между тем, уже сидел под выворотнем. Достал из-за пазухи револьвер. Ждет. Сейчас… Как только Егоров повернет лицо в его сторону, Санька кинет ему… С опаской поглядывает на автоматчика, что топчется около пограничника. Негодует на Егорова. Разиня. Не мог дальше отойти! Нашел где чистить котелок — возле конвоира!

Но вот конвоир отвернулся от Егорова, чиркает зажигалкой, норовит прикурить на ветру сигаретку.

Изловчился Санька, метнул наган пограничнику. Егоров схватил его на лету. Охранник обернулся и, увидев в руке у пленника, оружие, рванул с шеи автомат. Но Егоров опередил его. Гулкий выстрел — и конвоир повалился навзничь. В тот же миг в руках Егорова очутился автомат. Пограничник отскочил к дереву и оттуда стал строчить по фашистам, сгрудившимся у штабеля…

Возле пулемета суетится долговязый верзила-немец. Замешкался что-то. К нему мимо выворотня бегут два пленника. Еще трое спешат из лохматого ельника. Навалились смельчаки на пулеметчика. А спустя минуту плеснули оттуда по костру крупнокалиберным дождем.

Охранники метнулись от костра к штабелю, отстреливаются из-за укрытия. А с другой стороны возле штабеля сгрудились военнопленные. Их привел Егоров. Он размахивает автоматом и что-то кричит. Может, зовет своих товарищей в рукопашную. Некоторые уже успели вооружиться винтовками, остальные держали в руках топоры, колья.

Тех, кто был с оружием, Егоров повел в обход по кустарнику. Вскоре в подлеске за штабелем затрещали, защелкали выстрелы, а из-за укрытия, стреляя впопыхах, стали выбегать конвоиры.

Вторая группа военнопленных, вооруженкая топорами и дубинами, замешкалась в конце штабеля за сугробом. Вот один из них — в зеленом солдатском бушлате, коренастый и подвижный. — вскочил на бревна и, размахивая березовым колом, бросился по штабелю к немцам. Оробевшие вначале люди полезли через сугроб навстречу убегающим конвоирам, били их топорами по голове, сшибали с ног кольями.

Еще два охранника бегут из-за штабеля, прячутся от пуль за деревьями. Тот, коренастый, с березовым колом, кинулся им наперерез. Настиг одного и обрушил ему на голову страшный, смертельный удар. И вдруг сам взмахнул руками, как птица крыльями, и упал навзничь на снег возле старой, высоченной сосны.

Теперь по всей лесосеке хлопали выстрелы, бухали взрывы гранат. То в одном углу вырубки, то в другом возникала рукопашная схватка. Сзади, где обедали дручанцы, тоже хлопали выстрелы.

Санька оглянулся, и сердце его сжалось от страха, по телу пошла дрожь. На него бежал тот самый немец с черной повязкой на глазу. В его руке посверкивал широкий, как предплужник, тесачище. Одноглазый потерял, видно, в бою автомат и теперь, вырвавшись каким-то чудом из схватки, убегал с лесосеки к своим на Друть. А на пути Санька…

Ищет Санька глазами своих дручанцев. Бегут они вразброд к еловой чащобе за овраг, оставляя на снегу трупы убитых. От сосны к сосне, как заяц в загоне, мечется дед Якуб. По нему стреляют конвоиры из винтовок, и старик после каждого выстрела приседает, втягивая голову в плечи. Он что-то кричит, делает Саньке какие-то знаки. Но Санька не может оторвать взгляда от страшного тесака…

Одноглазый рядом — в пяти шагах от Саньки. Он тяжело сопит и таращит налившийся кровью, как у чумного бугая, единственный глаз. Под ногами у него жутко хрустит снег. Поднял руку с тесаком…

Санька метнулся на выворотень, стоит почти на уровне плеч конвоира. Тот тоже остановился в двух шагах. Смотрит, с какой стороны сподручнее напасть на Саньку.

Вдруг совсем рядом с выворотнем за деревом очутился дед Якуб. Над головой конвоира сверкнуло острие топора. Немец всем телом дернулся назад и широко открыл рот, будто хотел что-то крикнуть. Тесак из руки выскользнул и воткнулся в снег возле самого выворотня.

Санька прыгнул с выворотня, бежит к ельнику: там уже маячит рыжий дубленый полушубок деда Якуба. Санька настигает старика. Тот торопит его, указывает рукой на чащобу ельника, где скрылись дручанцы. Саньку мучает тошнота. На бегу он хватает горсть снегу, сует в рот жесткие корявые кусочки.

Что-то пекучее толкнуло Саньку в спину, прожгло лопатку. И заснеженная поляна, утыканная пнями свежей порубки, и пасмурное небо, и белые в колючем инее деревья — все вдруг стало опрокидываться и падать с одуряющим воем и свистом на Саньку, увлекая его в черную яму.

Зашумела над околицей вьюга и вдруг притихла: не может разворошить черствые снега. Спластовались они за зиму, прижатые настом.

Стоит под окошком март в обнимку с солнышком, на стреху сосульки вешает — длинные, как копья. Саньке хочется выбежать на двор, взять в руки жердинку и ломать эти звонкие прозрачные копья, ломать… Но нету озорной прыти в ногах. Не держат они Саньку, подкашиваются. От кровати до окна вела его бабка Ганна. Усадила тут, укутала в свою шаль-накидку.

Копошится старуха возле загнетки, гремит заслонкой. Потом подходит к Саньке и ставит на подоконник миску с едой.

— Драников испекла, ешь, — потчует она внука. — Поправляйся. Вишь, как высушила хворь. Кости да кожа остались… Задремал на пригреве? Нынче сретенье: зима с летом встретились. Солнышко хозяйствует на дворе. Ласковое… Вон сколько маялся ты! Всю зимушку.

Санька сидит у окна на лавке — желтый, как мумия. Голова пострижена как попало, рядами: бабка Ганна обчекрыжила ножницами, когда внук метался в бреду.