Смотрит бабка на Саньку и своим глазам не верит — неужто это он сидит у окошка, ее внук? А ведь были дни — вспомнить страшно…

…Принес дед Якуб Саньку из лесу с простреленной грудью, шагнул через порог с мальчишкой и сам тут же свалился. Бабка Ганна онемела с перепугу. Хотела что-то сказать, а вместо слов — протяжный стон. Ловит сухим ртом воздух… Однако опамятовалась скоро. Поняла дрогнувшим сердцем — в избу пришла беда.

Уложила обоих: Саньку на кровать, деда Якуба на лежанку. Начала выхаживать. Старик после малинового отвара поднялся через три дня, а внук все лежал в беспамятстве. На груди у него рана, на спине рана — пуля прошла навылет. Уходит через раны Санькина кровь из тела. Пальцы на руках синие-синие, а губы совсем почернели. Никак не может совладать старуха с ними, с этими маленькими, но злыми ранами. Две простыни порвала на бинты, из Кастусевой фуфайки вату выпотрошила. Все намокло Санькиной кровью. Выручил бы водяной перец, остановил бы кровь. Но где найдешь эту спасительную траву зимой? Вспомнила про Кошубу, пошла к нему, усадив возле внука деда Якуба. Зря ноги била, вернулась из Ольховки ни с чем. Давно, видно, пустует изба Кошубы: на потолке прижился лохматый иней. Исчез травник. Куда — никто толком не знает. Одни говорят, ушел старик к сестре, что живет за Друтью, в Заполье. Другие утверждают, будто ночью полицаи увезли Кошубу куда-то бесследно. Третьи подсказывают намеками: мол, к своим подался.

Тем временем дед Якуб совсем встал на ноги, окреп. Его мучило сознание непоправимой вины перед Санькой: не уберег мальчишку. Старался меньше показываться на глаза бабке Ганне. Сердцем чуял — затаила старуха на него колючую обиду. Опасался вступать с нею в разговор. Однако забегал каждое утро. Принесет воды из колодца, нарубит дровишек, постоит молча возле Санькиной кровати и бесшумно исчезнет.

И вдруг совсем старик пропал. День прошел — нету. Второй на исходе — не появляется. Санька затревожился. Что будет делать одна бабка Ганна с ним, с неподвижным? Отчим уже который день не заглядывает к ним. Прошлый раз заехал, а у бабки Ганны дед Якуб. Сидит у загнетки, чубук сосет. Подскочил к нему Залужный, кричит, стращает, за грудки норовит схватить. Мол, зачем Саньку повел на Друть? Не знал, верно, Залужный про наган. Не помиловал бы — ни старика, ни пасынка.

Вечереет. Бабка Ганна то и дело подходит к окошку. Ждет, не замаячит ли дед Якуб в своем рыжем полушубке на тропинке у плетня. Где шатается? Пора бы уже объявиться…

А дед Якуб в это время был далеко. Он сидел в партизанской землянке и, угощая разведчиков свирепым самосадом, с раздумчивой медлительностью рассказывал Кастусю все, что того интересовало. Командиру разведки хотелось узнать про Дручанск многое. За последнее время он оторвался от родных мест: вел разведку под Копотью, под Шкловом и даже под Оршей. Что происходило в Дручанске — знал понаслышке, из третьих уст. Но всегда словоохотливый старик нынче что-то скупо и мешкотно выкладывал волновавшие Кастуся новости, долго копался в своей одряхлевшей памяти. Дед Якуб прыгал с пятого на десятое, из его скаредных путаных слов разведчик никак не мог понять, что же привело старика в партизанский лес. Трое суток он шатался по деревням за Друтью, пока не набрел на разведчиков. Они и привели его к Кастусю — к своему командиру. А ведь мог старик попасть в руки полицейским или немцам. Значит, рисковал жизнью. Ради чего?

Снова дед Якуб достает из кармана кисет с самосадом. Набил трубку. Дымит. Говорит — петляет опять, как заяц.

И Кастусь смекнул: хитрит старик. Что-то принес в душе, но ходит вокруг да около — никак не осмелится открыть тайник…

— Говори, с чем пришел? — требует Кастусь.

Дед Якуб сосет черный чубук. Молчит. Морщит лоб. Нахмурился. Видит Кастусь: нехорошие вести принес старик. Теперь уже не требует, а просит:

— Может, с моими что? А? Не мучай, Якуб…

— Санька помирает… Племяш твой…

Все рассказал старик. Ничего не утаил.

— Надо спасать мальчишку, — сказал Кастусь, выслушав старика. — Вылечим — к себе в разведку заберу… Айда к командиру отряда.

На Кастусе лихо заломлена шапка-кубанка. На ней ото лба до макушки рдеет малиновая лента. Полушубок застегнут на все пуговицы и стянут поперек живота широким солдатским ремнем. На ремне — две гранаты в брезентовых чехлах, рядом с ними тесак немецкий, а на правом боку — револьвер в желтой кобуре.

Дед Якуб смотрит на разведчика и не узнает в нем прежнего парня — райисполкомовского шофера: такой у него непривычно грозный вид. Вдобавок ко всему Кастусь вешает на шею черный трофейный автомат, и они идут со стариком в штабную землянку, петляя между деревьями по тропинке, протоптанной в глубоком снегу…

Вскоре две подводы мчались по лесной тропе через гулкий березовый чащобник на Друть. Рослые сытые лошади, впряженные в легкие санки, бежали машистой рысью. Звонкие полозья пели на снегу что-то протяжное, всхлипывая на ухабах и нагоняя на старика унылую дрему. Рядом с дедом Якубом покачивалась в санях партизанская медсестра, баюкая на коленях сумку с медикаментами. Отпустил-таки ее командир отряда. Кастусь уговорил. Мол, давно собирался забрать мальчишку к себе в разведвзвод, да случая не выпадало. А теперь непременно заберет, только бы вылечить. Мальчишка шибко дошлый. Для разведки — клад…

Кастусь оставил подводы в лесу, в трех верстах от Дручанска, а сам с двумя разведчиками повел девушку и деда Якуба к своему подворью — по кустам, по огородам, далеко обходя улицу и выезд из Дручанска, где невзначай можно столкнуться с немцами.

… Во втором часу ночи бабка Ганна еще раз напоила внука крапивным отваром и прикорнула на сундуке рядом с кроватью. Так вот она и лечила Саньку домашними лекарствами. Нашла на чердаке привязанный к стропилам прошлогодний пучок крапивы, оборвала листья и теперь заваривала их крутым кипятком. Помогает зеленый настой: рана не кровоточит больше и мальчишка присмирел. Спит.

Дремлет старуха и сквозь дрему слышит — кто-то топчется под окном во дворе. Толкает дверь в сенцах. Стучит с опаской.

Бабка Ганна встала с сундука. В мыслях старика Якуба костерит. Полуношник! Он приволокся. Некому больше.

Отворила сенцы — на самом деле, Якуб стоит на пороге. А из-за его плеча смотрит незнакомая девушка, тоже в дубленом полушубке. Дед Якуб молча ведет ее в избу. Сняла она с плеч полушубок и, как дома, распоряжается: «Занавесить окна!» «Зажечь огонь!» Поправляет косу на плече, а синими глазами ласкает старуху. Потом достает из сумки пузырьки с лекарствами, ставит их на стол. И бинт нашелся, и вата. Сняла с Санькиной груди грязную тряпочную бинтовку, промывает рану чем-то фиолетовым. Выпить дала лекарства. А когда уходила из избы, оставила на столе коробочку с таблетками. Название у них такое мудреное, что бабка Ганна даже выговорить не может.

Проводила старуха ночных гостей, стоит посередине избы, недоумевает. Откуда такую лекаршу бог прислал? Уж не примерещилось ли ей спросонок? Подошла к Саньке, трогает рукой новые бинты. Вот тебе и дед Якуб! Докторицу нашел где-то. Настоящую…

Не знала бабка Ганна, кто привел докторицу к ней в избу. Не показался Кастусь ей на глаза. Не захотел тревожить сердце старушки-матери. Увидит — заголосит от радости, а потом будет бессонными ночами смотреть в окошко. Стоял за поветью, пока медсестра врачевала Саньку.

А спустя несколько дней она снова ночью пришла. Одна. Без деда Якуба. В белом маскировочном халате. Как привидение… Поколдовала над раненым мальчишкой и исчезла в снежной замети. Потом еще появлялась. Так и подняла Саньку на ноги. Вырвала из костлявых рук смерти. Вот он сидит у окошка, приласканный мартовским солнышком. Смотрит, как возле завалинки плещется в лужице расхрабрившийся воробей. Разбрызгивает крылышками талую воду. Блаженствует. Даже клюв раскрыл. А откуда-то сверху падает рассыпчатый дробный пересвист, будто серебро сыплет кто-то на подоконник.

Приник Санька лицом к теплому стеклу, ищет взглядом необычного певца. Скворец прилетел. Выщелкивает на ветке звонкие соловьиные коленца. А вон второй — чешет клювом сизые перышки на груди…