Будит мать Владика, тормошит — вставай! А в окнах едва затеплилось утро. Зачем в такую рань поднимает? Достает из шкафа пикейную рубашку, вельветовую курточку, кладет перед Владиком на стуле. Торопит.

— Не мешкай! Вихры причеши. В комендатуру пойдем. Курт Мейер будет с тобой разговаривать. Отвечай на вопросы, как я учила. В «музыкальную» школу пойдешь… Некому больше. Санька хворает.

Держи там ухо востро. Разведай все. Потом убежишь оттуда. Я дам знать…

Владик знает, что это за «музыкальная» школа. Мать говорила. Там, оказывается, кроме двух групп взрослых «музыкантов», будет группа подростков. О ней, об этой засекреченной школе, Кораблева сообщила в отряд. А через два дня от Максима Максимыча явился Кастусь. Командир отряда приказывал: любой ценой устроить Владика в «музыкальную» школу.

Напрасно Владик боялся встречи с Мейером. В комендатуре его ни о чем таком особенном не спрашивали ни Курт Мейер, ни тот незнакомый офицер, у которого на груди висел «Железный крест», а в борт френча была вшита белая с красными полосками ленточка. Мейер все что-то говорил офицеру на своем языке, а тот ощупывал Владика густо-черными липучими глазами. Потом, шагнув к нему, ухватил цепкими пальцами за плечо, сжал, как тисками. Задрожали от натуги коленки у Владика, но он сдержался, даже не присел. Незнакомый офицер достал из кобуры парабеллум, разрядил, сунул Владику в руку. Велел зажать в кулаке рукоятку. Коротко взмахнув, ударил ребром ладони по запястью. Острая боль метнулась к предплечью, белыми искрами посыпалась из глаз. Однако револьвера Владик не выронил из рук.

— О-о! — воскликнул офицер. — Карашо, Кораблеф! Карашо…

Его выпроводили из кабинета, и Мейер позвал к себе Анну Кораблеву. За двойной дверью глухо, как в подземелье, звучали неторопкие голоса. Сначала говорил тот, черноглазый. Его металлический голос рокотал без заминки. Несколько раз слышались одни и те же слова. Он повторял их с нажимом, повышая голос до крика. Потом добавил что-то Мейер — басисто, с хрипотой. Ему ответила Владикова мать. Кажется, о чем-то спрашивает. Снова рокотнул черноглазый. Видно, объясняет.

Спустя минут десять мать вышла из кабинета и шепотом сказала Владику, что майор Зорге (так назвала она черноглазого офицера) согласен зачислить его в «музыкальную» школу. Но окончательно решает не он, а генерал фон Таубе. Через два дня все будет известно.

— На скрипке будешь учиться… — В ее глазах зажглась хитрая усмешка. — Ступай домой. Да смотри про школу не болтай кому попало.

Владик шмыгнул в первый же проулок и засеменил на заречную улицу. Разве мог он утаить от Саньки такую новость?

Увидев на пороге Владика, Санька кинулся к нему навстречу. Увел к себе в боковушку и показал новенькую книгу в оранжевом переплете:

— Во, «Миколка-паровоз»… У Кастуся в сундучке нашел.

Владик только отмахнулся и таинственным шепотом стал рассказывать дружку про «музыкальную» школу.

— Мамка за меня хлопочет… Вместе бы нам… Хворый ты — вот беда.

Саньке тоже не хочется, чтобы Владик один поступил в «музыкальную» школу. Вдвоем они бы там все разведали. А что один Владик? Разве он сумеет так, как Санька?

— Я уже выздоровел, — подбадривает сам себя Санька. — Буду просить отчима…

На другой день Санька проснулся рано, еще солнце не выкатилось из-за повети. Новая забота у него: скворцы вернулись, а домика-то нет на дворе. Сидят на старой яблоне, расплескивая песню. Струится она в теплом воздухе, звонко переливается, будто ручеек бежит по камешкам. Не успел Санька загодя сделать скворцам жилище: очень был слаб после ранения.

Сидит он на полу возле загнетки, рубит на куске рельса стальную проволоку на гвозди. Звонко прищелкивает молоток, так и гудит железяка.

Он собрал гвозди-самоделки в коробочку, взялся за ножовку. В это время возле избы взбудоражил тишину охрипший автомобильной гудок. Санька отбросил в сторону кусок фанеры, из которой собирался выпиливать крышу для домика, и прямо с ножовкой в руке кинулся к окошку.

Лобастый «оппель» посверкивал на солнце черными лакированными боками. Мотор тихо мурлыкал, как кот на пригреве. Вдруг он закашлялся, будто чем-то поперхнулся, громко чихнул и затих.

Две недели назад «оппель» еще стоял на дворе комендатуры. Теперь там стоит «эмка». Завистливый Мейер отобрал у Залужного новую машину, а взамен «подарил» ему свою — помятую и поклеванную пулями, с покареженной дверкой, с кашляющим мотором. А нынче, видно, из ремонта «оппель» вернулся — пузатый, как откормленный индюк.

Санька выбежал в переднюю. В голове мечутся беспокойные мысли: надо просить Залужного, чтоб устроил в «музыкальную» школу. Как раз подходящий случай. Только бы не услыхала бабка Ганна. А то помешать может…

Отчим уже в избе, что-то рассказывает бабке Ганне. Покашливает простудно.

— Завтра будем вешать их… Всех лесовиков выловим…

— Чему радуешься? — гневно спрашивает бабка Ганна. Она выходит из-за перегородки, резким движением ставит на стол чугунок с картошкой. — Наши люди, русские…

Она приглашает Саньку к столу и торопится опять к загнетке, где булькает и шумит в кастрюле вода.

— Ишь, сестра милосердия! — бросает ей вслед Залужный и без приглашения садится рядом с Санькой за стол. Постучал вилкой по чугунку, усмехается, шевелит усами. — Гляди, старуха! Заступники твои тю-тю!..

Отчим обнял Саньку, ерошит льняные вихры на голове.

— Небось хочешь на баяне научиться? — неожиданно спрашивает он.

Санька молчит, ушам не верит. Залужный сам уговаривает его…

— По глазам вижу — хочешь. Подучишься, куплю баян. Денег не пожалею. Ты мне — как родной сын. — Он повернулся к старухе и, повысив голос, добавил: — Слышишь, Ганна?

Бабка Ганна гремит посудой за перегородкой, не отзывается — видно, не слышит.

После завтрака отчим шепнул Саньке:

— Собирайся. В Млынов прокачу…

Санька уже юркнул в машину, когда из калитки выбежала бабка Ганна.

— Куда мальчишку тащишь? После хвори-то! Его ветром шатает…

Залужный махнул рукой, будто отгонял от себя мошкару.

Разбрызгивая лужи талой воды, «оппель» выкатился на шоссе, разбитое военными обозами. По дороге бежали тяжелые ревучие грузовики, поверху затянутые брезентом, проносились машины с солдатами в черных жандармских шинелях. Колонна транспорта двигалась к Днепру, туда, где закутанный в сизое марево стоит на высоких кручах Млынов. До него от Дручанска — рукой подать. Однако что-то долго он не показывается на горизонте. Все лес да лес. Тихие деревушки скаредно дымят печными трубами обочь дороги. Над кюветами — телеграфные столбы запутались в клубках порванной проволоки по самые плечи, гремят ею, будто норовят сбросить…

Дорога грела на солнышке рыжую спину. По обе стороны ее, на солнцепеке, уже задиристо топорщилась щетина живучей травы-остреца. На песчаных взлобках хороводилась в желтых чепчиках мать-мачеха. А в кюветах еще лежали лоскуты снега — грязные, дырявые, как старые солдатские портянки.

В ложбине, возле бревенчатого мостика, под которым шумел и пенился вешний ручей, застигнутая военной грозой уткнулась носом в ольшаник полуторка. Один борт обгорел, а макушку кабины посекли осколки. Смотрит Санька на грузовичок, а в душе оживают те дни, когда по этой старинной дороге уходили на восток красноармейцы…

Ненароком вспомнилось иное… Как-то раз, вскоре после прихода немцев в Дручанск, когда Санька жил еще в своей избе, вечером к ним забрел Верещака. Залужный поставил на стол бутылку самогонки, а Верещака достал из кармана свою. Пили, хрупали огурцами. Захмелевший Залужный спрашивал своего собутыльника: «Кто я есть? Бургомистр! Четыре волости предо мной шапки ломают. А кто дал власть мне в руки? Доблестные войска Великогермании. Они, немцы, подняли меня из насметника. Брательника жалко: тринадцатый годик на севере курортничает… Эх, не уходит из памяти! Ничего не уходит… В доме сельсоветчики поселились, а я, словно волк яружный, по балкам прятался, в чужих ригах отсиживался. По своей земле днем ходить боялся. Спасибо добрым людям, выручили — справку достали. Герасимом Зайчиком сделали. И подался я с Кубани в Белоруссию. В тридцать третьем, осенью… Примаком стал, а жил зайчиком — с оглядкой… Нынче не хочу быть Зайчиком! Слышишь? Не хочу! Я — Залужный! Герасим Залужный… Потомок кубанских скотопромышленников. Поживу тут до весны, потом на Кубань поеду. К тому времени немцы там будут. Паровая мельница у нас с батей была… Маслобойка… Все возьму… Лошадей и коров заставлю возвратить… Сам буду в станице хозяйствовать, а пасынка фабрикантом сделаю…