Изловчился Санька, шмыгнул между конвоирами в колонну, раздает пленным краюхи. Кинулся назад из толпы, конвоиру под ноги угодил впопыхах. Ухмыляется носастое лицо. Щерит желтые лошадиные зубы. На глазу вздрагивает черная повязка. Хватает одноглазый Саньку за шиворот, трясет над булыжником и, как кутенка, швыряет обратно в колонну. Санька снова норовит выскочить. Немец снимает с шеи автомат. Пленные тянут Саньку в середину. Предупреждают:

— Не выскакивай! Застрелит… Одиннадцать человек загубил за дорогу… Гадюка!

Пленных вывели на западную окраину Дручанска, и тут Санька увидел в стороне от дороги, слева, колючую проволоку на колченогих столбах. «Вот для чего немцы возили сюда бревна…» Колючая городьба — в два ряда. По углам стоят деревянные сторожевые вышки. В середине загона завалился на подпорки заброшенный сарай. Соломенную крышу обглодали ненасытные ветры. Стропила торчат, как лошадиные ребра.

Втолкнули Саньку вместе с пленными за проволоку. Затворились за спиной колючие ворота — захлопнулась западня. Ходит Санька вдоль проволоки, ищет прореху в городьбе. Густо обвиты столбы колючкой. Не выбраться.

Пришел вечер в лагерь. То дождем прыскает в лицо, то снегом сорит. Бредет Санька к сараю, от мокрого ветра спрятаться хочет. А там некуда ногу поставить: друг на дружке сидят. Еще больше под открытым небом осталось. Лежат на земле вповалку — сухие, как горбыли. Спина к спине. Греются…

Стоит Санька посередине западни, озябшие пальцы в рукава прячет, соленые капли глотает, что бегут по щекам… Чья-то ладонь ложится на голову. Черствая, однако — теплая.

— Озяб?

Наклонилась над Санькой зеленая фуражка. Пограничная. Под козырьком два светлых родничка, в них теплится улыбка. Смуглое лицо аккуратно выскоблено бритвой. Поперек левой щеки пуля лиловый росчерк оставила…

— Айда к сараю, — зовет пограничник Саньку. — Где-нибудь под стрехой притулимся. У меня шинель. Одна пола тебе, другая — мне…

Загородила Саньку широкая спина от дождя. Греет.

— Небось есть хочешь? — Пограничник достал из кармана кусок житняка и ломоть брюквы. Разделил пополам, сует Санькину долю ему в руку: — Ешь. Как звать-то тебя?

— Санькой…

— Тезка, значит. Я тоже Александр. А фамилия — Егоров. Вот мы и познакомились. Не тужи. Тебя освободить — проще пареной репы. Что-нибудь скумекаем…

— Там, за Друтью, партизаны. — Санька махнул рукой влево, где черная гряда лесного урочища вросла в пасмурный небосклон. — Полицейских перебили в Ольховке. Целый гарнизон. А летом мост взорвали. Вместе с поездом. Танки вез… Вас пригнали, видно, мост восстанавливать. Наши дручанцы не хотят. Прячутся…

Егоров усмехается.

— А у меня самовзвод есть, — сообщает неожиданно Санька. — Он у нас на двоих, с Владиком.

— Тихо… — шикает пограничник, искоса поглядывая на широкоскулого парня, который сидит, подремывая, у стены сарая. — Людей тут много. Всякие найдутся… Давеча ребята из моей группы одному такому каюк сделали: коммуниста хотел выдать. Раненый он. В голову. Вели мы его сюда всю дорогу. По очереди.

Егоров понизил голос до шепота. Спрашивает, прикрывая ладонью посиневший шрам на щеке:

— Ты пионер? Я так и думал. Хорошо. И галстук хранишь? Молодчина! Вот что, тезка. Наган, говоришь, есть? Принеси его мне. Как передать? Объясню. Потом. А сейчас надо думать, как тебе уйти отсюда…

— У нас и пулемет был, ручной… — хвалится Санька. — В дупле прятали мы его. Возле старой мельницы…

Где-то за воротами, возле караулки, брешут овчарки. Одна — ворчливо, другая — с подвизгом.

В черном омуте ночи над загоном через короткие промежутки всплескиваются шипучие огнехвостые ракеты. Вдоль проволоки со злым гудением проносятся разноцветные пчелы. А там, на вышке, откуда они выпархивают, долбит тишину пулемет:

— Дук-дук-дук…

На Санькиных ногах лежит белая кошма — колючая и холодная. Дрожат под нею озябшие коленки. Он выдергивает из-под кошмы ноги, и она, будто источенная тлей, вся расползается и клочкастыми хлопьями валится на землю. Такие же ленивые хлопья летят сверху. Они сухо шелестят над стрехой, и Саньке чудится — возле скособоченного сарая шныряют белые стрекозы.

Рядом, где сидел Егоров, теплится на земле вмятина. Ее еще не успело засылать снегом и остудить холодными всплесками ветра. Видно, пограничник ушел совсем недавно. Вроде и не спал Санька, однако не слыхал, когда он исчез.

За дощатой стеной, в сарае, копошатся, кашляют, ругаются. Тесно там. Может, и пограничник подался туда. Там, в затишке, стужа меньше допекает. Много их, «счастливчиков», прячется под дырявой крышей от непогоды, а еще больше — снаружи жмутся к сараю…

Светает. Вверху, над головой, плывут и колеблются белесые полосы. А внизу, в загоне, густая синева. Но вот и она начинает выцветать, блекнуть.

В этом немощном белесом, свете замаячил перед Санькиным взором знакомый зеленый картуз. Егоров, накинув шинель на плечи, стоял под стрехой у самого угла сарая, держал в руках рубаху. «Зашивает прорехи», — смекнул Санька. Но когда подошел к пограничнику, увидел совсем другое: тот орудовал в швах гимнастерки не иглой, как сперва показалось Саньке, а кривым и ржавым гвоздем.

— «Оккупанты» засели в траншеях… — смущенно усмехнулся Егоров.

Вскоре у ворот послышались свирепые окрики: немцы пришли в загон. Не успел Егоров натянуть рубаху на плечи, как и сюда, за сарай, забежал одноглазой автоматчик.

— Шнель! Шнель! — Резиновая палка, словно черная змеюка, упруго извивалась в его мосластой, руке.

Он бил по голове с плеча и наотмашь каждого, кто не успел вовремя отскочить в сторону.

Пленных согнали на середину лагеря, построили в пять рядов и приказами раздеться догола. Чуя что-то недоброе, люди раздевались неохотно, а некоторые совсем не хотели снимать одежду.

Пленные стояли нагишом на снегу, как привидения. Снегопад притих. Над загоном повесила седые пасмы тощая туча. За ночь она вытрясла из своих тайников все запасы снега и теперь сорила на землю скупыми хлопьями. Они таяли на плечах обнаженных людей, стекали струйками по телу вниз. И, видно, от них, от этих колючих струек, да от простудного ветра у каждого посинела кожа и покрылась пупырчатой рябью.

Санька очутился во втором ряду с краю. Рядом стояли нагие, а он еще не раздевался — мешкал. Спрятав руки в карманы стеганки, он поглядывал на соседей и зябко ежился.

Тут же, во втором ряду, через четыре человека от Саньки, стоял еще один непокорный — бровастый парень в танкистском шлеме. Одноглазый шел вдоль строя. Увидев танкиста, крикнул что-то резкое. На зов прибежали два конвоира, вытащили танкиста из колонны и толкнули его к одноглазому. Тот, заложив кулак за спину, несколько секунд ощупывал своим черным единственным глазом молодое красивое лицо пленника. Потом коротким боксерским взмахом саданул парня под челюсть. Танкист упал навзничь, широко раскинув забинтованные руки. Конвоиры били упавшего палками по голове, по лицу, пинали сапожищами в живот. Сорвали с него одежду и поставили перед строем на колени.

У Саньки от страха дрожат поджилки: сейчас и его выволокут из строя… Расстегивает ватную куртку, а пальцы не слушаются — распухли от стужи. Снял, швырнул себе под ноги. Стаскивает рубаху…

В загон пришли еще вооруженные немцы. Среди них — офицер. На черном бархатном околыше фуражки зловеще блестит металлический череп.

Коверкая русские слова, перемешивая их с польскими, офицер приказал раненым и больным выйти из строя и построиться возле городьбы слева.

Колонна убавилась наполовину: тут каждый второй был ранен. Об этом говорили бурые от запекшейся крови бинты на руках, на голове, на ногах.

Здоровых начали осматривать. Офицер и одноглазый конвоир шли вдоль строя, у каждого щупали мускулы на руках, зачем-то ударяли палкой по коленям и заставляли приседать. Военнопленных с рыхлыми мускулами, а с виду здоровых и рослых подвергали «испытанию». Одноглазый вытаскивал слабосильного из строя и с размаху бил тяжелым кулачищем по голове. Устоит на ногах — обратно в колонну. Упадет — конвоиры гонят его пинками к изгороди, где ждут своей участи больные.