Дошла и до Саньки очередь. Эсэсовец сам ощупал взглядом озябшую фигурку, ехидно ухмыльнулся:

— Русс-Иван гут…

Он сказал что-то одноглазому. Тот выдернул Саньку из строя и, молча ударив палкой по обнаженной спине, толкнул его к раненым. Они стояли длинными шеренгами вдоль колючей городьбы, многие уже успели, не дожидаясь команды, натянуть на себя рваную грязную одежду. Раненым приказали сесть тут же, на снегу, а здоровых погнали к сараю. Потом и офицер с черепом на фуражке, и конвоиры — все немцы ушли из загона в дощатые времянки, над которыми с самого утра висел дым.

В полдень, хотя солнце и пряталось где-то за тучами, потеплело. Выпавший на рассвете снег начал таять. Раненые поднимались на ноги, искали место посуше, но тут же падали на мокрую землю, в хлюпкие лужи: на вышке вдруг оживал пулемет и сыпал над головами людей свинцовым градом.

Перед вечером откуда-то из ближнего колхоза пришли две груженые подводы. Лошади остановились возле сторожевых времянок, к телегам стали сбегаться охранники. Ветер приносил в лагерь обрывки фраз, резкие выкрики: немцы о чем-то спорили между собой. Потом, ссадив с телег подводчиков, конвоиры погнали лошадей к лагерным воротам.

У ворот подводы остановились, и тогда Санька увидел, что обе телеги доверху нагружены свеклой.

Однако охранники не спешили открывать ворота в лагерь. Мешкали. Зачем-то принесли охапку соломы. Ведро. Вот один конвоир взял пучок соломы, обмакнул в какую-то черную жидкость и привязал его к хвосту лошади под самую репицу. Такой же жгут соломы заложили под хвост второй лошади.

Распахнули ворота. И вдруг под хвостами у лошадей вспыхнули соломенные факелы. Шалея от боли и страха, животные кинулись в лагерь. А стоявшие у ворот немцы гикали, улюлюкали, неистово хохотали…

Лошади метались по лагерю, сшибали людей, топтали копытами, увечили. Но люди не шарахались от подвод, а бросались им навстречу, цепляясь за грядушки и падая под колеса.

Одна лошадь с разгона наскочила на изгородь, ткнулась головой в колючую проволоку. Пятится, приседая на задние ноги. Хомут сползает на голову; оглобли зацепились за городьбу, не пускают. У телеги — людское скопище. Сотни костлявых рук тянутся к свекле.

Саньку прижали к изгороди, и он не отрывался от нее, бросая пугливые взгляды на суматошный загон. Внезапно в самой середине толчеи Санька увидел зеленую фуражку. Работая изо всех сил локтями, Егоров пробивал себе дорогу к подводе.

Вот он вскочил на телегу и крикнул, багровея от натуги, будто взвалил себе на плечи тяжелую ношу:

— Над нашей бедой тешатся враги!

Осанистая фигура пограничника качнулась вперед, и он взмахнул руками, словно норовил взлететь над этой обезумевшей от голода толпой.

— Това-а-рищи-и-и! — взметнулся над лагерем его басистый голос.

Люди оторопели, услыхав родное, зовущее слово, за которое здесь, в неволе, платятся жизнью. И хотя сзади многие пленные продолжали еще напирать, но те, кто стоял возле телеги, подняли головы вверх, откуда летели смелые призывные слова.

— Товарищи! — еще раз бросил пограничник в толпу это берущее за сердце слово. — Конвоиры устроили людоедский спектакль. Сбежались к воротам. Хохочут… Не теряйте в себе человека! Будем людьми до конца…

Притих людской водоворот. Присмирел. Откатывается назад, как морской прибой от встречного ветра. Больше не тянутся костлявые руки к телеге. Потухла в глазах голодная жадность. Некоторые достают из-за пазухи сырые грязные свеклины, бросают их в телегу, к ногам пограничника. А его голос уже повелевает:

— Станьте в очередь! Каждый третий бери одну свеклину и раздели ее с товарищами!

Егоров спрыгнул с воза, и Санька опять потерял его из виду.

Лошадей держали под уздцы. Напуганные огнем животные вздрагивали и храпели, но уже не бились в оглоблях, как несколько минут назад. Пленные подходили к подводе, брали с воза свеклу и, отойдя в сторону, разрезали на равные дольки.

Кто-то сунул Саньке в руку ломтик — пунцовый, с розовыми прожилками. Сочный… Хрумкает…

Обе телеги опустели, и два красноармейца повели лошадей к воротам.

Конвоиры только теперь, видно, спохватились — поняли, что их оставили с носом. Свою злобу они выместили сначала на тех, кто пригнал лошадей к воротам. А потом вдруг с ближней вышки плеснулась пулеметная очередь. Еще одна… Отозвался пулемет на второй вышке.

Санька втянул голову в плечи: над ним, в проволоке, дзумкнула пуля. Вторая чиркнула по столбу, оставив на нем косую рваную рану. Он отскочил от столба и только теперь увидел, что пленные лежат вповалку на земле, будто их всех сразу скосила первая пулеметная очередь.

Он упал возле изгороди, прижался щекой к холодной размякшей глине. И вдруг услыхал сзади приглушенный голос пограничника:

— Как стемнеет, ползи за сарай к третьему столбу… Там лаз сделали…

Смеркалось. Опять повалил снег — клочкастый, липкий. Загон окутало сумраком и зловещей тишиной. Пулеметы на вышках теперь молчали. Отдыхали после злого торопливого лаянья. Только изредка над лагерем вспархивали белохвостые ракеты.

Санька подполз к третьему столбу и увидел под колючей городьбой углубление. Землю тут скребли чем-то тупым — камнем или палкой: дно рытвины бугристое, поковырянное будто невзначай.

Звенит тишина. Санька подполз к углублению. Замер. Кто-то тронул за ногу. Требовательный шепот торопит:

— Лезь скорей…

Санька оглянулся. Следом за ним ползли еще два пленника. Как ящерица, он шмыгнул под проволоку и пропал в снежной кутерьме.

Нынче на исходе дня забрел на подворье Кастуся дед Якуб, сосет чубук березовой трубки, утешает бабку Ганну:

— Дошлый он, Санька-то. Выкарабкается из беды.

Бабка Ганна тужит:

— За проволоку пихнули. Оттуда не выпрыгнешь…

На дворе шумит непогода. Свечерело. В избу неслышно, по-кошачьи вошла нелюдимая темень. Бабка Ганна не зажигает лампы. Нельзя. Запретный час уже… Якуб не спешит домой. Не хочет сидеть один, как барсук в норе. Тянется к людям.

— Слышь-ка, Ганна, — говорит Якуб, — завяжи в узелок еду. Завтра пойду к лагерю. Может, передам…

Кто-то тихо толкнул дверь в сенцах. Еще раз — сильней. Бабка Ганна прильнула к окошку. Пусто на дворе. Вышла в сенцы. На крыльце топчется кто-то.

— Открой, бабуля…

У старухи дрожат руки. Ищет впотьмах засов, щупает холодный простенок. Отворила дверь — на пороге… снежный мохнатый мужичок. Кинулся к бабке Ганне, обнимает за сухие плечи.

— Сердешный, — шепчет она.

Тянет его в избу за руку. Дед Якуб ради такого случая опять набивает трубку самосадом.

— Вишь, какой он герой… Сказывал, не пропадет. Так оно и вышло…

Санька стянул с плеч мокрую стеганку, сбросил с головы шапку. На иззябшее тело дохнуло домашним теплом. Сел возле загнетки снимать сапожишки и сразу весь завял. Голова падает на грудь, руки не слушаются. Разморило Саньку в тепле, наваливается на него дрема. Кое-как стащил один сапог. Ухватился за второй и — уснул, сидя на полу.

Проснулся днем в боковушке, на кровати, где, бывало, спал Кастусь. Высунул голову из-под одеяла, смотрит в окно. На дворе, как и вчера, мокрое месиво со снегом пополам. Прячется опять под одеяло — в теплое гнездо. А перед глазами — зеленая фуражка… Как-то он там, Егоров?

Бабка Ганна стучит посудой на загнетке. Завтрак готовит. Кличет Саньку. А он выскочил из боковушки и — в сенцы. Карабкается по лестнице на чердак: там в углу, под перекладиной, тайничок. Сунул руку — пусто. Нету самовзвода. Пропал… Вот ведь незадача!

После завтрака в поветь ушел. Рубит дрова, а сам все про Егорова думает. Небось, ждет его с наганом пограничник… Кто украл? Может, бабка перепрятала? Нет, не должно. Она и на чердак-то не залезет.

Принес дров, воды два ведра и заторопился к Владику.

Владик всегда что-нибудь мастерит: строгает, пилит, сколачивает. Вот и нынче…