Она думала, думала до боли в висках, но не могла найти веского повода для отлучки. А может быть, Фок пошлет ее с каким-нибудь поручением в городскую управу или в госпиталь?.. Бывали же дни, когда он посылал. Но нынче он не вызывал ее больше к себе. Сидел в кабинете так тихо, будто его совсем не было там.

А время текло медленно-медленно. Казалось, оно совсем остановилось. Наконец наступил обеденный час. Фок ровно в двенадцать, секунда в секунду, вышел из кабинета — с хрупким звоном щелкнул замок в двери. Кораблева быстро зачехлила машинку, спрятала в шкафчик свои бумаги.

Хотелось бежать домой, но она сдерживала себя, старалась шагать спокойнее. Ей казалось, что немцы даже по походке могут разгадать ее мысли.

— Сынок… На, спрячь… — заговорила она шепотом, хотя, кроме них двоих, никого в избе не было. — Списки тут… Партизанские семьи… Ох, боюсь я, не успеете передать в отряд.

Владик мотнул головой: мол, не волнуйся. Выскочил в сенцы, принес оттуда рыболовные снасти. Потом свернул в трубочку бумажные листки, которые вручила ему мать, засунул их в пустотелое удилище.

На пороге Кораблева остановила сынишку:

— Купрейчиху надо предупредить. Пускай прячет детишек и сама… Но ты к ней не ходи. Сподручнее Саньке…

Рыбачья тропинка опять привела их к старой мельнице. Тут они, как обычно, оставили в кустах удочки и подались в сторону Лисьего оврага.

Идут молча, тихо шлепая босыми ногами по остывающей земле. В еловой хвое дымится густая роса: с утра моросил дождь. Ельник стоит на пригорке, и белесые пасмы тумана на прогалинах далеко видать. Проснулся ветер. Он тормошит игольчатые ветки. Шорох плывет вниз, к реке, тихими мурлыкающими волнами.

Вдруг Владик остановился, пугливо прячется за куст.

— Чего испугался? — шепотом спрашивает Санька.

— В кустах кто-то…

— Примерещилось тебе.

— Вон он… Глянь-ка…

Владик указывает рукой на прогалину между елками. Санька пригнулся и увидел на фоне вечереющего неба черный силуэт человека.

— Он… Верещака… Доставай наган…

— Тише ты!

Санька показывает Владику кулак и, раздвигая еловые ветки, ползком направляется к прогалине. Владик не отстает от Саньки. Затаились возле разлапого куста.

Ктитор шел по их следам, но теперь потерял их из виду и крался вдоль прогалины наугад. Останавливался. Прислушивался. Шагал дальше приседающей звериной походкой, озираясь по сторонам. Борода всклокочена. На голову напялен порыжелый картуз, над глазами торчит зловещий, словно клюв ворона, черный козырек.

Вот он, совсем близко от них — шагах в десяти. Раздвигая ельник, осторожно, крадучись, подался в глубь леса.

Санька махнул рукой Владику: мол, айда за мной. Они крадутся вслед за ктитором, все время сокращая расстояние.

— Руки вверх, иуда! — Санька направил ствол нагана в спину ктитора.

Верещака вздрогнул, даже присел от неожиданности, а потом медленно стал поворачивать голову назад.

— A-а… Санька… — На лице «божьего человека» расплылась широкая улыбка, — Напугал ты меня…

Он говорил, а сам все пятился к еловой чаще. Глаза его сверкали хищно, как у волка. Растопыренные крючкастые пальцы судорожно шарили по груди.

— Стрелять буду! — наступал на ктитора Санька.

Верещака поднял вверх руки — кривые, узловатые, как дубовые суки.

— Обыскивай, Владик! — приказал Санька.

«Божий человек» снова заговорил елейным голосом:

— Хлопчики… Дороженькие… Зачем старика муштруете? Грех так шутить со мной…

— А мы не шутим, — заявил Владик, ощупывая карманы ктитора.

В боковом кармане лежало что-то тяжелое, металлическое… Не успел Владик сунуть туда руку, как Верещака подмял его под себя. Корявые пальцы тянутся к горлу. Санька ударил ктитора наганом по голове, но тот не отпускает мальчишку, мнет его, душит…

Маячит, перед Санькиными глазами лохматый затылок ктитора. Нажал Санька на курок, громыхнул выстрел — и Верещака сразу обмяк. Повалился набок, оскалив желтые зубы.

Санька хотел выстрелить еще раз, но ктитор уже задергался, а из простреленного затылка за ворот рубахи потекла кровь. Санька пугливо отскочил в сторону. Руки трясутся, и все тело вздрагивает, как в лихорадке. Потом кинулся к Владику, помогает ему встать, дергает за рукав:

— Айда, скорей!

Они бегут по ельнику, натыкаясь на колючие ветки. Оглядываются. В низине, где безмятежно ворковал лесной ручей, Санька остановился. Лицо его вдруг побелело, а на лбу выступила испарина.

— Погоди… — сказал он, часто хватая открытым ртом воздух. — Тошнит что-то… Я напьюсь…

Он лег животом на траву и припал губами к ручью. Когда напился, встал на коленки и долго плескал себе в лицо пригоршнями текучую студеную воду.

— Кастусь будет ругать, — сетует Санька. — Договорились живьем брать ктитора.

— Мы же не хотели убивать его, — отозвался Владик, — он сам напал. Чуть не задушил меня…

В тайнике не было записки от Кастуся. Значит, он не приходил сюда с тех пор, как похоронили Осипа Осипыча.

Смеркается. Уже ночь машет черными пасмами в лесу. Сыро и знобко в Лисьем овраге. Земля остыла. Травы пожухли. Деревья молчат угрюмо.

— Подождем до утра, — высказывает вслух Санька свои беспокойные мысли. — Если Кастусь не придет, сами понесем списки в отряд…

— Пока будем искать отряд, партизанские семьи увезут в гестапо. — В голосе Владика звучит тревога.

Но Санька не падает духом и дружка своего подбадривает:

— Нам бы только через Друть перебраться. А там — партизанские заставы…

После полуночи на них навалилась дрема. Жмется Владик к Саньке поближе, греется у него под боком, сопит носом. У Саньки тоже глаза слипаются. Однако он борется со сном. Толкает Владика локтем:

— Давай по очереди спать…

Тот бормочет что-то во сне.

Санька вскакивает на ноги, топчется возле горелой березы, отгоняет от себя дрему.

На исходе ночи еще сильнее повеяло холодом. Зябнет Владик, поджимает коленки к животу, разговаривает во сне, спорит с кем-то, какой-то мост поминает…

— Проснись! Светает уже… — тормошит его Санька.

Всходило солнце. Но в лесу не было слышно обычного птичьего гомона. Летние птицы уже откочевали в другие леса, ближе к югу. А с севера еще не прилетели. Теперь лес был похож на опустевший дом, из которого старые хозяева уехали, а новые не успели вселиться — замешкались где-то в пути. Только непоседы-синицы, как прежде, позванивали в серебряные колокольцы, собравшись в табунок, да дятел — старожил здешних лесов — торопко выстукивал телеграммы гостям на север: мол, поторапливайтесь, пока осень не сняла с рощи желтую крышу, а то доведется справлять новоселье на голых ветках под открытым небом. Рослая осина с узловатыми ветками бросала щедрыми пригоршнями в овраг медные пятачки. А старые сосны, что столпились за ее спиной, качали зелеными головами, будто удивлялись такой щедрости.

Неожиданно в овраге появился разведчик Андрюшин. Он возник перед мальчишками внезапно, словно вырос из-под земли. И Санька, и Владик — оба кинулись к нему навстречу.

— Мы Верещаку застрелили, — нехотя признался Санька.

Андрюшин нахмурился:

— А что Кастусь приказывал? Забыли?!

Тут, осмелев, шагнул к разведчику Владик. Его щеки, лоб и даже руки были густо посыпаны, словно отрубями, веснушками. Над лбом воинственно торчали рыжие вихры.

— Ктитор сам полез… Меня чуть не задушил… Всю шею исцарапал, гад!

Санька, сопя, полез за пазуху, вытаскивает свернутые в трубочку листки.

— Вот… Списки тут… Он составил, иуда… Выслушав сбивчивый рассказ мальчишек, Андрюшин заволновался: его мать и младшая сестра тоже, оказывается, были записаны Верещакой в число смертников. Жили они в Ольховке — всего в шести километрах от Дручанска.

— Нынче же ночью пойдем спасать людей, — проговорил Андрюшин, пряча списки в нагрудный карман. — А вы вот что. Сюда больше не ходите. Скоро выпадет снег. Следы будут оставаться. Есть у нас связной. Он живет тут рядом, в одной деревне. Через него будете передавать все для отряда…