— Разрешите выполнять?

Капитан что-то хотел добавить, но лишь коснулся Чугунова своим коротким тяжелым телом и отвернулся.

Долго ли были на КП, а будто полдня прошло. Солнце нещадно палит с белесого юга, кажется, еще немного — и вспыхнет трава невидимым пламенем. Сразу взмокла под гимнастеркой спина, тесен ворот и будто устал. Барак остается слева. Наверно, что-то нужно взять с собой. В его тумбочке бритвенный прибор, «Евгения Гранде», конверты, грамота, скрученная в трубку: по штанге был рекордсменом училища, несколько писем: «Здорово, брат…», «Здравствуй, сыночек Павлуша…» Нет, всё у него с собой. Всё? Что-то все-таки там оставил… Нет. Ничего. Ушла тревога, томившая с утра, потому вдруг и пусто стало. Самоцветов глотает слюну, хочет что-то сказать. Что они могут сказать друг другу. Чугунов не знает летчика Самоцветова, Самоцветов — летчика Чугунова.

«Петляковы» развернуты фюзеляжами к роще. Трава прижалась к земле, кусты взмахивают ветвями, пропеллеры гонят вихри пыли в полусумрак деревьев. Экипажи, взбудораженные неожиданным приказом, облекаются в летные комбинезоны. Тут и оружейники подвешивают бомбы. Пока командир полка отдавал приказ, Стенин загонял всех. Рев моторов покрывает все звуки. Самоцветов что-то хочет докричать в ухо Чугунову. «Вергасов? Какой Вергасов! При чем здесь Вергасов?!..» Ах да, ах, вот оно что! Вергасов, этот посредственный летун, плохой ухажер, вчера должен был ударить безобидную повариху и пойти под суд, чтобы он, Чугунов, мог занять место за штурвалом его «тройки». Так вот какое окончание у «фильма», начало которого он видел вчера через окно раздачи! Не будь вчерашнего инцидента, может быть, стоять ему сейчас на пороге барака и смотреть, как собирается братва в небо.

Чугунов кричит, приказывает, торопит. Экипажи построил в стороне от машин. Некоторые летчики еще не влезли в комбинезоны. Скороговоркой соблюдает ритуал построения: «Равняйсь — смирно — вольно». Излагает боевое задание. Каждую фразу повторяет — порядку речи мешает хаос, бушующий всюду: и здесь, и на фронте, и в головах людей. Повторение помогает собраться с мыслью. Он должен сам пройти по следу собственных слов, чтобы приказ, отданный другими, стал его, Чугунова, приказом. Должен ли он говорить о том, что командование не ожидает их возвращения. Что эскадрилья уже фактически списана с довольствия и что они видят этот аэродром в последний раз. Но нет такой профессии — умирать, все умирают по-своему. В конце концов, его обязанность лишь повторить приказ командования. Дважды повторил: «Задача эскадрильи не исчерпывается разрушением понтонной переправы, главная цель — как можно дольше задержать ее работу. Взлет по достижению готовности».

Вот и всё.

Экипажи стоят с бесцветными лицами. Он мог бы их развлечь любым из тех приемов, которыми подбадривал зеленых курсачей. Но сейчас он не будет этого делать, это было бы тем, что истовые староверы их деревни называли мудреным словом святотатство. Он говорит: если его «тройка» будет выведена из строя, командование эскадрильи переходит к старшему лейтенанту Самоцветову. В случае же выхода из строя Самоцветова его место займет Агапов.

— А если, — кричит Аганесов, — собьют Агапова?

— Эскадрилью поведешь ты, Рустам.

Экипажи назначают преемников дальше. Это уже игра. Летчики обступили и поздравляют последнего командира эскадрильи — Костю Цурикова, самого маленького по росту пилота. Это шутка. Но в воздух теперь пойдут «командиры эскадрильи».

Кабина — духовка. Металл, кожа, резина — все пышет жаром. В новом самолете — как будто надел новую рубашку: весело и осторожничаешь. Теперь его руки, ноги, глаза станут лишь придатками рулевых тяг, штурвала, кнопок, тумблеров, приборов «Петлякова». Штурман сидит у летчика за спиной, они могут при случае дотянуться друг до друга. Место стрелка «на камчатке» — в хвосте за топливным баком. С ним контакт только по ларингофону.

Включает ларингофон: «Штурман, будем знакомиться. Фамилию верно запомнил — Пономарев?» — «Так точно». (Это тот, который пишет летопись полка. Бес их, писателей, знает. Может, уже занес Чугунова в славную историю части: «Сегодня в полку объявился мужчина с конопатым носом…») — «А стрелка, наверно, Колей звать?» — «Откуда, товарищ лейтенант, мое имя знаете?» (Имя угадал, а какой с виду — чернявый или рыжий, не заметил, когда парень нырнул в свой люк.) — «Кто-то, Коля, наверно, на ухо шепнул. Как меня слышно?.. Хорошо?.. Николай, какие экипажи сигналят о готовности к взлету?.. Все! Не может быть! О, оказывается, в эскадрилье собрались одни ассы».

Торжественным кажется летчику старт. Новые самолеты, необстрелянные, горячие парни, и он, Чугунов, если разобраться, только сегодня начинают свою настоящую войну. И черт знает, с какого хода! Подполковник гладко доказывал, что живыми они не нужны. Сейчас в самый аккурат бросить их в пекло — в пыль, в хлам превратить всё, что насобирал Махонин. И кому, как не ему, доверить переться на чертовы рога со всем этим детским садом! Прибавил газ. Рев моторов — сливается с его настроением. Прибавил еще, самолет встрепенулся, нетерпеливо задергался. Отпустил тормоза шасси — «Петляков» пошел, клюя носом. Краем глаза увидел бегущего наперерез служаку Стенина и тотчас забыл о нем. Скорость всегда освобождала его от ненужных мыслей.

Крутой вираж, чтобы лучше почувствовать машину и посмотреть, как взлетят другие. Косо бросились под самолет домики поселка — с сельмагом, водокачкой, полковыми бараками. Весь «тыл» высыпал на улицу смотреть, как улетает эскадрилья…

— Командир, капитана Стенина взяла на борт «пятерка».

Зря Самоцветов взял грех на душу. Старый рыцарь гарнизонной службы станет ненужной жертвой большой драки. Войне не нужны дурацкие подношения. Ей вообще не нужны жертвы. Ей нужны оголтелые бойцы. Ей нужен я, Павел Чугунов. Вот кто ей нужен.

Он не сомневается в том, что не успели они с Самоцветовым покинуть КП, как принятое решение стало обрастать глупыми предположениями и опасениями. И не придумали ничего лучшего, как послать с эскадрильей начальника штаба. И конечно, Махонин тоже порывался возглавить вылет сам. «Стратеги, вы своим недоверием только людей портите!» — вставил Чугунов свою речь в воображаемое совещание.

Теперь Чугунов должен выяснить, берет начальник штаба руководство полета на себя или приказ Махонина остается в силе. В воздухе каша — идет построение. Приближается к «пятерке» и обходит ее. В фонаре видит голову Самоцветова. «Пятерка» пристраивается в правом пеленге, как договорились на земле. Все ясно. Он покачивает крыльями — «внимание, следуйте за мной». Штурвал тянет на себя.

«Пешка» круто набирает высоту. Новые моторы тянут, как молодые кони. Земные мелочи начинают теряться в дымке. Теперь «сливовые косточки» летят крыло в крыло — он вспомнил, как вчера в полутьме столовой выкладывал на клеенке строй эскадрильи косточками из компота.

На высоте небо темнее и глубже. Ни одного облачка. Дневной месяц мчится на севере — единственный свидетель их полета. Две тысячи таких вот бомбардировщиков и новых истребителей — он видел эти новые истребители — и война пошла бы иначе. В глазах — измученная пехота, которая пылит сейчас по дорогам с полной выкладкой под палящим солнцем, — «Шире шаг!.. Шире шаг!..» К фронту под бомбежками рвутся эшелоны. Кажется, всех — и его с эскадрильей — невидимая сила засасывает в гигантскую пробоину — и не нужно сверяться по карте, их притянет туда, где прорван фронт. Эскадрилья — горстка махорки, которую хотят швырнуть врагу в глаза.

Какой оборот примут события дальше, он вряд ли уже увидит. Впрочем, его всегда интересовало лишь то, что он должен и может сделать сам. Не потому что считал себя непригодным для понимания большой «диалектики», но что толку в пересудах на ее счет. Он знает, что авторитетная мудрость не отличается от авторитетных ошибок.

Почему прямо не сказал экипажам: нам приказано умереть. Не сказал и штабной подполковник, не сказал и Махонин. Без чайной ложечки надежды что-то ломается в головке человечка. Какая разница солдату, если знает, будет убит, пробежав сто шагов вперед и сто шагов назад, от пули врага или от пули трибунала. Он ничего не выбирает. Он умирает, потому что живет в такое время.