Вчера пришла по адресу Вали Курнаковой. В комнате с выбитой взрывом оконной рамой нашла ее, свернувшуюся калачиком на диване. Из-под вязаной шапочки выпали ее беленькие кудряшки, ладошка в рукавичке прикрыла уши. Показалось, что девочка заснула.

— Валечка, Валечка, ты слышишь меня? — хотела согреть ладони Вали в своих руках. Они поддались со скрипом мертвого тела… Смотрела и не могла оторвать взгляда от ее застывшего лица. Плакала и говорила:

— …Милая девочка, милая девочка…

Я — взрослая женщина, — а хотела хотя бы один час побыть тобою.

Я хотела узнать, что значит жить, когда светятся, как у тебя, глаза, вьются, как у тебя, волосы, а любое платье гордится тобой, если ты задумывалась, — то о чем?..

беспокоилась — по какому поводу?..

Тогда бы я перестала быть смешным человеком — МоркОвной, как вы меня звали…

Я бы не мучилась тревогой, что рядом с Всеволодом Юрьевичем я заняла чье-то место.

И говорила бы то, что чувствую, никого не спрашивая, имею ли на то право.

Ты говорила, как будто в окно дунул ветер, а с ним — бабочка. Как мило ты смешила класс своей речью!..

Как я любила весь класс, когда с восторгом тебе начинали подсказывать с первой до последней парты. Эти жертвоприношения были прекрасны. Милое создание… Все виноваты перед тобой…

Вчера сделала последний обход. Списки переписывала до позднего вечера. Против умерших — ставила птички, против живых — крестики, и так за фамилией фамилию, за классом — класс. Ночью проснулась.

Во сне увидела знакомый берег моря, вспомнила даже время, когда там в последний раз была. Только никогда не было так пусто на пляже, не было таких туч страшно кричащих чаек. Птицы окружили ее, их крылья и страшно разинутые клювы, еще немного, начнут хлестать и клевать ее. Спасение одно: крошить хлеб и бросать во все стороны. Но кончается и хлеб… в ужасе открыла глаза и поняла: она совершила непоправимую ошибку — испортила списки. Имена живых детей она отметила крестиками, а мертвых — птичками. Потому они и явились чайками, чтобы отплатить ей за это.

Как она могла перепутать — в райисполкоме ей внятно наказали: «Ксения Марковна, имена погибших помечайте крестиками, а живых — птичками».

«Ты встанешь — и переделаешь!» — приказала себе. Но не встала и не переделала, потому что из другой — не ночной — тьмы пришло короткое и ясное послание: УХОДИ… Утром послание удовлетворило ее простотой и ясностью.

По дороге в комнату № 12 дома с колоннами зашла выкупить хлеб.

В маленькой булочной люди стояли тесной очередью. По черным морщинистым физиономиям трудно было понять, кто мужчина, кто женщина. Каждый входящий не отличался от стоящих за хлебом, но каждый еще сохранял о себе представление, каким он прежде входил в присутственные места. Присоединение к пугающим несчастным было постоянным унижением — ты такой же, как все.

Чадила коптилка, и только там, где в маленьком пространстве горела керосиновая лампа, стояли весы, блистали ножницы, выстригающие из карточек талоны, и полотно ножа кроило маленькие буханки на крошечные кирпичики. Там слышались вопросы и ответы: «На сегодня?», «На сегодня»… «На сегодня?», «На сегодня и на завтра»… «На завтра». Слова «На завтра» выдавали тяжелую тайну. «На сегодня», не без гордости говорил тот, кто еще держался, — брал хлеб только на текущий день, он скажет «на завтра» только тогда, когда козырей в борьбе за жизнь у него на руках уже не останется.

Иногда у лампы тишина вдруг взрывалась, и мгновенно вся булочная начинала кричать, слабо толкаясь, но достаточно сильно, чтобы кого-нибудь опрокинуть. Зажигались глаза, поднимались сухие руки, очередь смешивалась — все сразу забывали, кто за кем стоял. «Бардак», «дистрофик», «бог», «гитлер», «карточка», «калории» — словарь, которым объяснялись встревоженные и мало похожие на себя люди.

Полузакрыв глаза, Ксения Марковна приближалась к керосиновой лампе. В себе она чувствовала океан терпения, потому что видеть все это ей оставалось недолго. Из булочной пойдет в дом с колоннами, потом еще дальше и дальше — в дороге пощипывая хлеб, чтобы продержаться до конца. Вытащила карточку и держала ее в руке:

— Милая, — тихо сказала продавщице, — дайте мне, пожалуйста, хлеб на завтра и послезавтра. Знаю, на послезавтра вы не даете. Но мне нужно сделать одно дело. Будьте добры… — учительница продолжала убеждать женщину. — Я могу вам показать… списки… Если бы вы их видели, вы уступили бы мне… — она говорила вежливо, с безразличием к тому, понимает ее женщина с ножницами или нет. Ее спокойствие можно было принять за безумие.

Ножницы блеснули и оставили в карточке огромную рану, которая казалась больше того хлеба, который она получила в руки. На улице отщипнула корочку, положила ее в рот — и в желудок потекла горьковатая струйка хлеба, в котором были и бумага, и жмых, но и несколько зерен хлеба, который когда-то колосился под дождями и солнцем.

Уже показалось большое желтое здание, когда послышались пугающие звуки. Но случилась не тревога — навстречу шла женщина. Она не то пела, не то кричала. Ее голова была не покрыта, волосы развевались. И хотя тротуар был широк, Ксения Марковна отступила к стене дома, потому что, казалось, женщина обязательно ее заденет.

Сильная, вызывающе красивая женщина прошла мимо учительницы, прижимала к себе укуток, качая его и по-деревенски причитая: «Маленький мой, как мы теперь с тобой жить-то будем! Как теперь накормлю я тебя! Солнышко мое, прости меня, никому не нужную…»

Улица уже знала, женщина с ребенком погибает — у нее пропали продовольственные карточки.

— Гражданка, гражданка, — позвала Ксения Марковна, не в силах женщину догнать. — Я же кричу вам, а вы…

Женщина остановилась. Они подошли друг к другу. Маленькая учительница и большая женщина.

— Мадам, возьмите этот хлеб! Мне не надо… Правда, поверьте…

Когда учительница вспомнила, что теперь и хлебная карточка ей не нужна, женщина была уже далеко — рука учительницы напрасно потянулась ей вслед.

В вестибюле дома с колоннами, с лепным потолком и высокими зеркалами, поседевшими от изморози, она попросила высшее существо, чтобы ее здесь не ругали, не хвалили и не попытались задержать.

— Здравствуйте, товарищ Перфильева. Садитесь. У нас не жарко, но расстегнуться можно.

Учительнице нравился этот человек — его лицо, покрытое морщинами усталости и воли, то становилось по-молодому непосредственным, то мгновенно каменело, когда Воротников гремел своим голосом в телефонную трубку. В стороне на ручке кресла сидела женщина, пристально разглядывающая Ксению Марковну.

Потом Воротников вышел с женщиной в соседнюю комнату. За время их отсутствия учительница размотала головной платок, открыла сумочку, выложила на стол списки. Потерла шершавые ладошки и принялась терпеливо ждать.

— Так, так, — сказал приятный человек. — Это списки?.. Спасибо вам большое. Пунктуальный вы человек…

— Я, кажется, сделала ошибку, — решила предупредить учительница, — я помечала птичками детей умерших — их намного больше, чем живых, а живых — крестиками.

— Ничего страшного, — просто сказал человек. — Давайте я сверху напишу, что вы сказали. Хорошо… Послушайте, — сделал он паузу, — тут наш товарищ только что видел, как вы отдали свой хлеб женщине?..

Ксения Марковна кивнула и подобие улыбки мелькнуло в ее глазах.

— Разве у вас есть лишний хлеб! Вы можете отдавать свой паек первому попавшемуся человеку на улице?

— Она плакала. У нее ребенок.

В разговор вступила женщина:

— Но вы отдали не свой хлеб. Вы столько не получаете. Там было больше… Это странно. Откуда у вас лишний хлеб?..

— У меня нет лишнего хлеба, — тихо сказала Ксения Марковна.

— У вас нет лишнего хлеба, а хлебом разбрасываетесь! — строго потребовала: — Отвечайте, откуда у вас лишний хлеб.

У Ксении Марковны задрожали колени, никогда в жизни она не оказывалась в положении преступницы. Попыталась улыбнуться, но не потому, что хотела расположить к себе допрашивающих ее людей, а потому, что увидела: то расстояние, которое их разделяло, — его не преодолеть. Они никогда не скажут: «Ксения Марковна, расскажите нам, какие они — дети»! Они твердо знают, что отдавать свой хлеб детям просто так нельзя.