Я представила Печёнкина в старости — знаменитым, награжденным, в окружении учеников и почитателей. И как бы хотелось мне оказаться среди них. Если б такое было возможно! Я больше ребенок, чем сердитый Печёнкин…»

И так день за днем — Всеволод и дети, дети и Всеволод.

Последняя запись в дневнике:

«Сегодня директор объявил, что наша школа закрывается на неопределенное время. Впервые подумала о нашем директоре с сочувствием. По-своему он любит свое дело.

Мы, учителя, даже не шелохнулись. Все подавлены. Надежд никаких. Школа для многих была местом, где мы не чувствовали себя совсем одинокими перед войной, голодом, зимой, смертью. От Севы писем нет…»

Были ужасные морозы, ночные очереди за хлебом, метроном, который вдруг, оживал в репродукторе, то замолкал. Казенный язык сообщал о нормах выдачи продовольствия по карточкам на новую декаду месяца… Что-то на еду меняла, как-то грела воду. Дни проходили в беспамятстве.

…А письмо не пришло — пришел после Нового года человек.

Большой, сутулый, в обтрепанной шинели. Стянул с головы шапку:

— Перфильева?.. Я из госпиталя… Не сяду — спешу, как бы на машину не запоздать. Пришел сказать, нет у вас больше мужа, нету Всеволода Юрьвича… Нету… нету…

Виноватый я. Не вынес тело Всеволода Юрьвича… Где ж там — в разведке-то! Шмякнуло и меня, и его. Меня — в руку, куда его — не спознать. Лежит — целый, как живой… Взял бумажник. Еще теплый. Бумаги были, фотки…

А по госпиталям как! — одевают, переодевают, перевозят, прожаривают все, что на тебе ни на есть… Где-то и сцыганили. Бумажник.

Покивал Ксении Марковне как на образ. И оставил стоять одну, не произнесшую ни единого слова.

А на другой день принесли повестку из райисполкома, чуть не разорвавшую ее сердце. Одна мысль — жив-жив мой дорогой Сева, опровергнут в исполкоме красноармейца, другая — держать ей завтра в руках официальную похоронку, и мир, который она уже увидела без Севы, таким останется уже навсегда.

В доме с колоннами о Всеволоде Юрьевиче не было сказано ни слова. Как если бы ничего не случилось и он продолжает жить где-то там — в разведке, — где раненых подбирают и не подбирают, возят по госпиталям, меняют белье, наспех лечат, и оттуда приходят мужчины с плачущим голосом.

Неотвратимая потеря откладывалась, переживет ее потом заново. К чему приведут ее мысли, еще не знает и не должна знать. Потому что в доме с колоннами ей дали важное задание. В заиндевелых домах страшное произошло и с детьми, и с родителями.

Семнадцать дней со списками учеников ходила по домам, квартирам, поднималась по парадным и черным лестницам, стучала кулачком в двери.

В темных закопченных квартирах со зловещими коридорами увидела детей, жалких и печальных, равнодушных и отчаянных, готовых бороться со всем миром и с нею, Ксенией Марковной.

В квартире Сережи Козлова дверь отворила его мама:

— Он жив, но плох. Вы хотите его увидеть?.. — провела темным коридором в комнату, кивнула на старое кресло с общипанными, но еще кокетливыми кисточками. — Вот мой Сережа. Сережа, к тебе пришла учительница.

В полумраке не сразу разглядела Сережу Козлова, забившегося в пальто и валенках в угол кресла.

— Мама, она пришла тебя ругать за то, что я не посещаю школу. Я не пойду в школу. Я не хочу в школу.

— Сережа, я не пришла тебя ругать. Наша школа на время закрылась.

— А что теперь делаете вы, Ксения Марковна? — с умной усмешкой спросил мальчик. — Вы принесли мне что-нибудь поесть — да?..

— Я, Серёженька, составляю списки учеников нашей школы. Это очень важно сделать…

Сережа Козлов выставил из воротника пальто свое худое острое лицо:

— Вы не приносите, Ксения Марковна, нам поесть — вы составляете списки. Вы нас считаете, да?..

Учительница потерялась:

— Да, Сережа, это важно…

Глазки мальчика засверкали. Он был беспощаден. Он кричал:

— Вы плохая, никуда не годная учительница. Вы составляете список мертвых учеников. Когда свою работу закончите, умрут все!..

Мать Сережи стояла за спинкой кресла и успокаивала:

— Вот это, Сережа, ты не должен был бы говорить…

Проводила до лестницы.

— Ксения Марковна, вы действительно ничем не можете нам помочь? Мы недавно с Сережей похоронили нашего папу. На очереди мы с ним… Вас послали обойти учеников ведь не для того лишь, чтобы поставить птички! Я знаю, — вдруг крикнула женщина, — вы распределяете помощь! — Рука женщины вцепилась в плечо учительницы. — Дайте мне ваши списки. Я посмотрю, что вы там поставили…

— Поверьте, я ничего не распределяю… — вскрикнула Ксения Марковна и стала долго и сбивчиво объяснять, почему и зачем она пришла к ним, к Козловым. Ничего подобного — против Сережи Козлова она не поставила в списке «птичку», «птичку» она ставит против имен тех, кто умер, например, — Володи Смолкина, Иры Махоткиной, Вити Ургант… — Вы поняли меня?

Ксения Марковна уходила, держась за сердце и пряча тетрадь со списком под пальто.

Входила в квартиры, на порогах которых уже угадывалось: здесь живых, увы, нет. В ворохе тряпья находила застывшие, неузнаваемые тела учеников. Шептала: «Митя Скородумов, мой мальчик. Я не сердилась на тебя. Ты всегда исправлял свои двойки. А неаккуратность! — это проходит с годами…»

Она не могла покинуть тело мертвого ученика, не произнеся слов утешения, в котором припоминала его черты и поступки, достойные любви, и прощались прегрешения.

Витя Косимов лежал в кровати рядом с застывшей матерью. Он сказал тихо и приветливо:

— Здравствуйте, Ксения Марковна. Я в школу уже не могу ходить. Но я еще не все забыл… Вот — Петр Первый родился в 1686 году, а когда умер, вспомнить сейчас не могу…

Отправляя на работу, тетя Маша сунула учительнице ломтик хлеба. Ксения Марковна протянула хлеб Вите. Мальчик заплакал. Раньше к нему заходила сестра матери, но уже третий день никого не было.

— Ты — мужчина, Виктор. Не плачь. Я попробую тебе помочь…

Ей удалось разыскать управдома. В полушубке, в шапке с завязанными ушами, окруженный паром собственного дыхания, и как будто чего-то ожидал в своей конторе. Оберегая свое тепло, под нос сказал: «Скажите, скажите мне, что я должен сделать в связи с вашим учеником! Позвонить? — Телефон не работает. Сказать? — Кому сказать, что один из моих жильцов умирает?.. Почему я сам здесь сижу, вы знаете? — Потому что в это время начинается обстрел. Во! Слышите?.. Начинается. И есть приказ: управдомам быть на местах во время бомбежек и обстрелов… Вот я и сижу».

Миша Буркай, живущий в том же доме, сидел перед открытой дверцей «буржуйки». В топке горели книги в дореволюционных переплетах. Отсветы огня бегали по его лицу:

— A-а, со школы пришли! А помните, вы нас пугали — рассказывали: когда припасы у осажденных кончались, они начинали есть собак, кошек, крыс. Где, Ксения Марковна, кошки, где собаки. Где крысы? Крысы!.. Буденный с Ворошиловым, наверно, давно уже своих коней съели…

Он рассмеялся. Глаза по-стариковски скрылись в дистрофических отеках.

…Иногда ей кричали через дверь: «Уйдите!»

В одной квартире хотели убить или ограбить. Ее мучил живот — утром тетя Маша накормила ее какой-то странной кашей. Зашла в квартиру — показалась, в ней не было жильцов. Нашла пустую кладовку, в которой решилась присесть. Оказывается, за нею кто-то крался. Прижалась в угол. Выход из кладовки загородил мужской силуэт. Руки человека зашарили по стене. В одышливом дыхании мирно копошились слова: «Где же ты, сволочь? Б-оль-ша-я умелица от людей прятаться…» Спасла темнота и немощь самого злодея.

В последние дни Ксения Марковна ходила все медленнее, путала номера квартир, попадала на другие лестницы. Но принуждала себя двигаться, пока вечерний мрак не заполнял дворы и лестницы.

Ее посещали разрушительные сомнения: не впустую ли потрачены годы на преподавание истории. Прежде верила: история — наука, а наука не знает ошибок, допуская лишь «уточнения и добавления»?.. Пришла ИСТОРИЯ и отобрала у нее всё. Кто она и ее умирающие дети — «уточнение и добавление»? История исчезает, когда не остается ничего — ни авторитетов, ни крыс.