Решительно, я рассорюсь с Стефаной: едва войдя и застав меня в слезах, она заявила, что я сошла с ума, раз так люблю тебя, а ты будто бы в это время весело распеваешь с матросами на борту фелуки. Но ведь это не правда, мой любимый? Даже если ты не плачешь (ты же мужчина, однако я видела твои слезы, и они для меня драгоценнее морских жемчужин), то, по крайней мере, тоскуешь, а если и поешь, то пусть это будет твоя нежная и грустная сицилийская песня; только ее я разрешаю тебе петь.

Пока я писала эту строчку, на моей гузле лопнула струна. Говорят, это плохое предзнаменование, но ты учил меня не верить снам и приметам, и я больше не верю. Верю лишь в тебя, мой любимый, мой всемогущий повелитель, творец моей новой жизни. О! Что же я делаю? Я переиначиваю святую молитву, прости меня, Боже, Боже мой, но теперь моя религия — это моя любовь!

О! У меня не хватает духу сказать тебе, чего я боюсь и на что надеюсь, мой возлюбленный; это и большая радость и большое горе.

Теперь, не считая тебя, я люблю только наших голубков и мои цветы. А к Стефане я чувствую сейчас даже какую-то ненависть.

Мои голубки любят друг друга, но я не знала раньше, что и цветы тоже способны любить: они быстрее растут и пышнее расцветают, когда те цветы, что им нравятся, рядом, и, наоборот, они чахнут и вянут, если возле них неприятные им растения. У цветов, как у людей, любовь — это жизнь, а равнодушие — смерть. О! Если бы ты был со мною, то увидел, как быстро я оправилась бы от слабости и как у меня на щеках заиграли самые свежие краски. Но эта бледность и слабость, быть может, не только оттого, что тебя нет; как только я уверюсь, то скажу тебе, отчего они появились.

У нас, майниотов, есть страшный обычай.

Однажды французский путешественник спросил моего пращура Нисетаса Софианоса, какого наказания заслуживает у потомков спартанцев тот, кто соблазнит девушку.

«Его обязывают отдать семье такого большого быка, который смог бы, опираясь копытами задних ног на землю Мессении, напиться из Эврота».

«Но, — возразил путешественник, — не существует такого огромного быка».

«Вот так, — ответил мой пращур, — и у нас не существует ни соблазнителей, ни соблазненных».

Вот что сказал мой пращур. Но с тех пор времена изменились, и для преступления, неведомого предкам, наши отцы изобрели жестокую месть. Если соблазнитель не бежит из страны, братья девушки находят его и заставляют либо загладить свою вину, либо драться с ними. Начинает старший брат, в случае его гибели вступает средний, и так до самого юного; после них приходит черед отца. Месть передается по наследству братьям, дядям, двоюродным братьям — и так до тех пор, пока виновный не будет убит.

Когда соблазнитель отсутствует, семья принимается за девушку; отец, старший брат или иной глава семьи спрашивают, сколько времени ей нужно, чтобы дождаться любовника: она сама назначает срок: три, шесть или девять месяцев, но не больше года.

В течение этого условленного времени жизнь в доме идет заведенным порядком, никто не напоминает бедному созданию о ее ошибке, все терпеливо ждут, когда она будет исправлена. В назначенный день глава семьи спрашивает у девушки, где ее супруг, и, если он не вернулся, ей пускают пулю в лоб.

Непременно возвращайся, мой любимый, ибо, в противном случае, ты убьешь не только меня, но и наше дитя!

Стефана находит, что я меняюсь на глазах; сегодня утром она советовала мне позаботиться о здоровье: ей страшно, как бы не открылась у меня болезнь бедного Апостоли. Добрая Стефана! Она не знает, что я не могу умереть теперь, когда живу для двоих.

Где ты сейчас? В Смирне, наверное. Любимый, самое тяжкое в разлуке — неизвестность. Как я и думала, чем больше проходит времени, тем сильнее моя печаль; мне страшно, что понемногу воспоминание, такое яркое вначале, потускнеет и затянется, как рана, после которой остается только шрам; впрочем, разве нет постепенно сглаживающихся шрамов? Но это не относится ко мне, дорогой, каждая окружающая меня вещь говорит моему сердцу. Куда бы я ни пошла, повсюду нахожу твой след, все вокруг напоминает о тебе; при самом горячем желании я не смогла бы забыть тебя, ибо я замкнута в круг, очерченный воспоминаниями, и если моя рана зарубцуется, то в ней останется замурованной твоя любовь. Ты же совсем в другом положении: вне моего острова никто меня не видел, там нет ни одной вещи, связанной со мною, там обо мне ничего не знают, а я столь невежественна — прости меня, — что, даже если бы угадала место, где ты находишься, то не сообразила бы, в какую сторону света послать с ветром мои вздохи и поцелуи.

Но именно это невежество удваивает мою любовь; будь я столь же образованной, как и ты, передо мной открывался бы огромный простор для воображения. Я размышляла бы, какая сила подвешивает звезды у меня над головой, что движет бесконечной сменой времен года, какой гений Провидения следит за расцветом и падением империй; эти глубокие раздумья хотя бы на мгновения отвлекали бы меня от мыслей о тебе, заставляя соизмерять могущество Творца с познаниями человека. А теперь стоит мне сделать лишь шаг вперед, как я натыкаюсь на преграду, и она отбрасывает мой разум, не заполненный знаниями, обратно к моему сердцу, преисполненному любви.

Боже мой! Боже мой! От тебя нет никаких известий, и надежда покидает меня. Лучезарное прошлое, мрачное настоящее, черное будущее. Как воздействовать на события, от которых зависит моя жизнь или смерть? Только ждать! Я не сомневаюсь в твоей любви; я полностью верю твоему слову; ты сделаешь все, что в человеческих силах, чтобы возвратиться ко мне, но ведь судьба может осилить тебя! А я прикована здесь, у меня, при всем моем желании, нет никакой возможности поехать к тебе. Бывают минуты, когда мне хочется умереть, лишь бы мой разум освободил меня от цепей моего тела.

О! На этот раз я действительно больна, мой возлюбленный: меня пожирает какая-то лихорадка; я то беспричинно страшно взволнована, то испытываю смертельное изнеможение. Мне думалось, что если я буду писать тебе каждый день, то найду утешение, доверяя этому посланию каждое движение моего сердца; но как быстро исчерпались мои темы! Что еще поведать из того, чего я тебе еще не говорила… Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя! Каждый вечер я пишу эти слова, и каждый раз это означает то, о чем я думаю весь день.

Больше уже нет сомнений, мой возлюбленный, наше дитя живет во мне, я только что ощутила, как оно шевельнулось, и пишу тебе, чтобы сказать: мы оба любим тебя!

О! Помни об этом, я теперь не одна, ты возвратишься не только ко мне. Нас связывает теперь нечто более священное, чем любовь, — наш ребенок. Я плачу, любимый; от радости или от страха? Какая разница! Я снова могу плакать, и слезы облегчают мою печаль.

Сегодня исполнилось три месяца с тех пор, как ты покинул меня; три месяца — день в день, — но не было и часа, когда бы я не думала о тебе. Все это время я спрашиваю о тебе у всего, что меня окружает, но в ответ на мои вопросы — лишь глухое молчание. Не запаздывай с возвращением, мой возлюбленный; боюсь только, что ты не узнаешь своей Фатиницы, такая она стала слабая и бледная.

Господь свидетель, я была хорошей дочерью отцу и нежной сестрой брату и каждый день во время их долгих и полных опасностей набегов молила за них Панагию. И вот теперь я обвиняю себя чуть ли не в преступлении: с тех пор как вы уехали вместе, я вспоминала о них всего три или четыре раза, а ведь это им грозит опасность, это их терзают штормы на море, им наносят раны в сражениях, а судьи выносят им свой приговор! Господь, прости меня за то, что я не думаю больше ни об отце, ни о Фортунато! Господь, прости меня за то, что я думаю только о своем возлюбленном!