Образуя нечто вроде флотилии, лодки подтянулись друг к другу и, описав большой круг, пошли к берегу, издали следя за убийцей, пролившим кровь и ставшим виновником всей этой суматохи.

«Трезубец» развернулся батареей к берегу, приготовившись защищать наших людей; впрочем, предосторожность оказалась излишней — нападавшие продолжали держаться на расстоянии, так что матросы спокойно высадились на землю и направились в город. Турки высыпали на берег, беззаботно бросив свои лодки качаться на воде, и тоже прошли через городские ворота, пропустившие наших моряков. Десять минут спустя наши люди возвратились и без всяких происшествий сели в шлюпку, оставив виновного в руках правосудия. Как и всегда, когда требовался здравый смысл и неколебимое мужество, мистер Стэнбоу поступил так, как ему и следовало.

Некоторое время еще были видны группы угрожающих и возбужденных людей, сновавших по берегу, но постепенно они растворились в сгустившейся темноте, крики затихли, и вскоре огромное водное пространство, над которым еще мгновение назад раздавались шум и вопли, погрузилось в глубокое безмолвие. Мы подождали около часа, затем, опасаясь какой-нибудь неожиданной выходки турок, капитан приказал дать залп; тотчас полоса огней взметнулась в небо, и в их свете, озарившем Константинополь от Семибашенного замка до дворца Константина, мы увидели только бездомных собак, бегающих по побережью в поисках ночной добычи.

На следующий день мистер Стэнбоу вместе со всеми офицерами «Трезубца» получил приглашение от посла Эдера сопровождать его высочество в мечеть, куда он направится возблагодарить Пророка, внушившего императору Наполеону мысль снова объявить войну России. По возвращении мы должны были отобедать во дворце, а затем нам предстояла честь быть принятыми его высочеством.

К приглашению было приложено письмо для лорда Байрона, где сообщалось, что его дом в квартале Пера готов и в него можно переселиться когда угодно. Наш прославленный спутник тотчас отдал необходимые распоряжения и в тот же день вместе с господами Хобхаузом, Икинхэдом и двумя слугами-греками покинул судно. Я испросил у капитана разрешения помочь лорду Байрону устроиться в новом жилище, и оно было мне дано при условии, что в девять часов вечера я вернусь на борт «Трезубца».

Лорд Байрон поселился в очаровательном маленьком особняке, стоящем, как это принято у турок, посреди красивого сада из кипарисов, платанов и сикоморов, с большими клумбами тюльпанов и роз, цветущих в этом чудесном климате круглый год. Обставлен он был так, как это принято у жителей Востока: циновки, диваны и несколько комодов, вернее сундуков, расписанных красками или инкрустированных перламутром либо слоновой костью. Мистер Эдер счел нужным добавить к этой мебели три кровати, полагая, что при всей увлеченности благородного поэта восточным образом жизни он все же не решится, как турки, спать одетым на подушках. Лорд Байрон был этим очень обижен и, несмотря на протесты своих друзей, в тот же вечер отослал кровати обратно в посольство.

В день, назначенный для торжественной церемонии, я с утра занялся своим туалетом, чтобы не отстать в нем от турецких офицеров: нам предстояло выгодно отличиться от них простотой наших мундиров. Неожиданно в каюту тихо вошел Якоб; он прикрыл за собою дверь, как будто выполнял тайную и значительную миссию, и на цыпочках приблизился ко мне, прижав палец к губам. Я следил взглядом за его загадочным поведением, в душе подсмеиваясь над важным видом нашего посредника и думая, что все эти ужимки кончатся предложением какого-нибудь товара, запрещенного во владениях его высочества. Он еще раз оглянулся, желая убедиться, что мы одни, и спросил:

— У вас на левой руке надето кольцо с изумрудом?

— К чему этот вопрос? — воскликнул я, невольно вздрогнув от радости при мысли, что, быть может, получу какое-то объяснение происшествия, не выходившего у меня из головы.

— Это кольцо, — продолжал Якоб, не отвечая мне, — вам бросили из окна в Галате, когда мы прогуливались вокруг городских стен?

— Да, но откуда вам об этом известно?

— Его бросила женщина? — продолжал еврей, верный своей системе все излагать с помощью вопросов. — Женщина молодая и красивая; не так ли? И вы хотели бы ее увидеть?

— Черт возьми! — вскричал я. — Еще бы!

— Знаете ли вы, чем рискуете?

— Разве я думаю о риске?

— Тогда приходите ко мне в семь вечера.

— Приду.

— Тихо. Кто-то идет.

Вошел Джеймс, и Якоб оставил нас наедине. Мой юный товарищ уже закончил свой туалет и с улыбкой взглянул вслед еврею.

— Вот оно что, — сказал он. — Похоже, вы состоите в секретных сношениях с самим синьором Меркурио. Надеюсь, вам повезет больше, чем мне. Я теперь покупаю у него только табак, потому что все его остальные товары много хуже обещанного. Он предложит вам, как однажды мне, черкешенок, гречанок и грузинок, с которыми не знает, что делать, а затем приведет какую-нибудь жалкую еврейку — от такой откажется даже носильщик с Пикадилли.

— Вы ошибаетесь, Джеймс, — прервал я его, краснея при мысли, что и мои мечты могут прийти к подобному концу. — Я не ищу приключения, оно само меня ищет. Взгляните на это кольцо.

И я показал ему изумруд.

— Ах, черт возьми! Тогда это еще хуже, — возразил он. — Меня с детства баюкали сказками о говорящих букетах, устах, скрытых повязками, и живых мешках, испускающих крики, когда их сбрасывают в море. Я не знаю, насколько правдивы все эти истории, но знаю, что мы на той самой земле, где, как утверждают, они случаются.

Я с сомнением пожал плечами.

— Можно ли узнать, — продолжал Джеймс, — как этот великолепный талисман попал к вам?

— Мне бросили его из закрытого ставнями окна, откуда прозвучал тот страшный крик в день, когда мы встретили старого греческого вельможу, идущего на казнь. Вы помните это?

— Отлично помню. Значит, вас ждут в этом самом доме?

— Надеюсь.

— Не будет ли нескромным узнать когда?

— Сегодня вечером от семи до восьми часов.

— Вы решились пойти туда?

— Разумеется.

— Идите, мой дорогой; в вашем случае меня тоже ничто не смогло бы отвратить от такого приключения. Тем временем я сделаю то, что вы сделали бы на моем месте.

— То есть?

— Это мой секрет.

— Хорошо, Джеймс, делайте что хотите. Я доверяюсь вашей дружбе.

Джеймс протянул мне руку, и, поскольку мой туалет был окончен, мы поднялись на палубу.

Пушечный залп, прогремевший из дворца, возвестил народу Константинополя, что скоро он будет осчастливлен появлением его высочества. Салют подхватили казарма янычаров и Топхане; все стоящие на якоре в Босфоре суда подняли флаги, и гул их орудий слился с тем, что несся с земли. Константинополь являл собой в эту минуту зрелище поистине фантастическое: Золотой Рог был объят пламенем; с нашего корабля, разражающегося громами и содрогающегося от выстрелов, как и остальные суда, сквозь дымовую завесу мы различали приобретающие гигантские размеры мечети, укрепления, минареты, темно-зеленые сады, кладбища с их высокими кипарисами, красные дома, амфитеатр странно нагроможденных одно на другое зданий. Мы наблюдали эту картину как бы сквозь некую пелену, и она принимала фантастические формы и очертания. Все качалось и плыло, словно в сновидении. Действительно, можно было поверить, что находишься в стране феерий.

Гремящие со всех сторон пушки призывали нас во дворец. Мы поспешили в капитанскую шлюпку и принялись грести к берегу, где нас уже ожидали кони в богатом убранстве. Мне досталась серая в яблоках лошадь в золотой сбруе, достойная нести на себе главнокомандующего в день битвы. Я легко и ловко вскочил на нее, чем вызвал зависть не одного морского офицера. У ворот дворца мы встретили посла, приехавшего вместе с лордом Байроном, облаченным в ярко-красный, расшитый золотом костюм, скроенный наподобие английского адъютантского мундира. Предстоящая церемония, куда посол пригласил его просто как на любопытное зрелище, стала для благородного поэта делом чрезвычайной важности. Его крайне волновал вопрос о месте, которое он должен занять в кортеже, желая даже в глазах неверных сохранить во всем блеске привилегии, даруемые ему происхождением. Напрасно мистер Эдер уверял, что не может как-то особо выделить его и что турки в церемониях признают только чиновничью посольскую иерархию, полностью игнорируя этикет, принятый в среде английской аристократии; лорд Байрон дал согласие на свое участие лишь после того, как австрийский посланник — непререкаемый арбитр в этих вопросах — с высоты своих тридцати двух поколений дворянства убедил его, что он может спокойно, не роняя достоинства, занять угодное ему место в свите посла.