— Что ж, — сказал я, — с завтрашнего дня синьорина должна гулять.

Затем, опасаясь, что столь немудреная рекомендация вызовет дурное впечатление о медицине, я прописал еще как можно более горячие ножные ванны по вечерам, после чего, сколь ни велико было мое желание остаться, поднялся, боясь, как бы затянувшийся визит не показался подозрительным, и покинул больную, снова рекомендуя ей свежий воздух и развлечения. Притворяя дверь, я заметил, что висевший напротив ковер приподнялся; это была, конечно, Стефана; не смея присутствовать при посещении врача, она прибежала узнать о его результатах. Но Стефана меня не интересовала; все мое внимание, все мои желания, вся моя любовь принадлежали ее сестре.

Константин проводил меня до комнаты, извиняясь за Фатиницу; однако Богу известно, что она не нуждалась в этом. Ее застенчивость, незнакомая нашим западным девицам, не только не отпугнула меня, но придала в моих глазах девушке новое очарование. В нашей первой встрече было нечто столь необычное, что, мне кажется, пройдет сколько угодно времени, но ни одна подробность не изгладится из моей памяти. Действительно, даже сегодня, когда я пишу эти строки, двадцать пять лет спустя с того мгновения, когда я вошел в ее комнату, стоит мне прикрыть глаза, я снова вижу Фатиницу такой, как она предстала тогда передо мной, — возлежащей на подушках, в золотой шапочке, с длинными волосами, перевитыми бизантиями, ожерельем из цехинов, шелковым корсажем, кашемировым поясом, расшитыми шароварами, я вижу ее миниатюрные, такие милые розовые ручки и ножки, и мне кажется, что, протянув руку, я коснусь ее!

Увы! Господь мой! Воспоминания порою дар твоего милосердия, но чаще они посланцы твоего отмщения!

Мне было бы трудно описать, что происходило со мной в этот день. Едва я возвратился к себе, две голубки проскользнули под ставни и принялись порхать у меня на окне. Для зарождающейся любви все служит магическим знаком: я увидел в них посланцев Фатиницы, и сердце мое переполнилось радостью.

После обеда я взял томик Уго Фосколо и, спустившись в конюшню, сам оседлал Красавчика, пустив его свободно бежать привычной тропинкой, ведущей к гроту, куда на следующий день должна была прийти Фатиница.

Около часа я провел там, предаваясь сладостным мечтам, целуя одну за другой страницы, которых касались ее пальцы и которые читали ее глаза; мне казалось, что, вновь открыв книгу, она найдет в ней следы моих поцелуев. Затем я положил книгу на прежнее место, заложив страницу, на которой остановился, веточкой цветущего дрока.

Я вернулся к вечеру, но не смог усидеть в комнате: мне необходим был свежий воздух. Обойдя стену сада, я увидел, что она не столь высока, как казалось мне раньше, и подумал, что с помощью веревочной лестницы ее легко можно будет преодолеть. Ночью мне не удалось уснуть; последнее время это стало у меня привычкой. Впрочем, порою в мечтах отдыхаешь лучше, чем во сне.

В восемь утра Константин, как и накануне, зашел за мной, чтобы мы снова посетили Фатиницу. Как и накануне, он нашел меня готовым: если я и не ждал его прихода, то во всяком случае надеялся на него. Я последовал за ним без промедления, и мы направились в домик.

Открыв дверь комнаты Фатиницы, я в нерешительности остановился. С нею находилась ее сестра Стефана; одетые совершенно одинаково, они лежали рядом на подушках, так что не было заметно, кто из них выше ростом; вуали скрывали лица, и Константин даже несколько потерялся, но глаза девушек были видны в прорезях маски, по ним я узнал Фатиницу и направился прямо к ней:

— Как вы себя чувствуете сегодня?

— Лучше, — ответила она.

— Дайте, пожалуйста, вашу руку.

На этот раз она, не смущаясь, не требуя ни шелка, ни газа, протянула мне ее, и я понял, что Константин говорил с нею и его поводы возымели свое действие. В состоянии больной не произошло никаких изменений: так же дрожала рука, столь же учащенно бился пульс.

— Вы утверждаете, что чувствуете себя лучше, — сказал я, — но мне кажется, что вам хуже; еще раз настойчиво рекомендую прогулки и верховую езду. Горный воздух и лесная прохлада принесут вам несомненную пользу.

— Я сделаю все, что вы пожелаете, — отозвалась она, — отец сказал, что, пока я больна, он отдает меня в вашу власть.

— И оттого вы попытались только что обмануть меня, говоря, что вам лучше?

— Я вас не обманывала, я только сказала, как себя чувствую. Сегодня мне лучше, головная боль прошла, и я дышу полной грудью.

То же самое было и со мною; решительно, я начинал верить, что мы страдаем одной и той же болезнью.

— Хорошо, — сказал я, — если вы чувствуете себя лучше, то следуйте и дальше моим предписаниям до полного выздоровления, а пока, — я повернулся к Константину, лицо мое было печальным, хотя мне предстояло ободрить его, — могу сделать заключение, что болезнь не опасна и долго не продлится.

Фатиница вздохнула; я поднялся, чтобы удалиться.

— Побудьте еще немного, — попросил меня Константин. — Я рассказал Фатинице, что вы хорошо играете на гузле, и она желает вас послушать.

Я не заставил просить себя дважды. Что значил для меня предлог? Главное, остаться рядом с нею как можно дольше. Я снял со стены инкрустированную золотом и перламутром гузлу и после нескольких аккордов восстановил в памяти сицилийскую песню, которую слышал от матросов «Прекрасной левантинки»; слова ее и нежный и грустный напев были у меня записаны. Вот она, хотя в переводе и утратившая свой первозданный аромат:

Мой голос звучал таким неподдельным чувством, что при последнем куплете Фатиница приподняла вуаль и утерла слезу, приоткрыв при этом нижнюю часть лица, округлую и бархатистую, словно персик. Я поднялся, собираясь уходить, но девушка воскликнула:

— Я хочу это!

— Что? — спросил я.

— Эту песню.

— Я напишу вам ноты.